Владимир Крючков. Личное дело.

Личное ДЕЛО Владимир Крючков

Личное ДЕЛО
Владимир КРЮЧКОВ
МОСКВА
«ЭКСМО». «АЛГОРИТМ-КНИГА»
2003 год
УДК 882
ББК 66.3(2Рос)8
К 78
Оформление художника М. Левыкина
К 78
Крючков В. А.
Личное дело. — М.: Изд-во Эксмо, 2003. — 480 с, илл.
ISBN 5-699-01995-2
Бывший председатель КГБ СССР, член Политбюро ЦК КПСС на страницах этой книги делится
воспоминаниями о своей жизни, о важнейших исторических событиях, свидетелем или
непосредственным участником которых он являлся. Автор пытается проанализировать причины
развала некогда могущественного государства, дает характеристики видным деятелям
политической элиты Советского Союза, а также многим лидерам других стран мира, таким, как Л.
Брежнев, Ю. Андропов, А. Громыко, М. Горбачев, Э. Хонеккер, Ф. Кастро.
УДК 882
ББК 6б.З(2Рос)8
ISBN 5-699-01995-2
© ООО «Алгоритм-Книга», 2003
© ООО «Издательство «Эксмо», 2003
ПРЕДИСЛОВИЕ
Шестьдесят лет свободы, честной, ничем не запятнанной жизни, и вдруг
тюрьма! Арест, следствие и предстоящий суд… После ареста приходишь в себя не
сразу, да и придешь ли когда-нибудь полностью? Вряд ли! Жизнь, если можно
назвать пребывание в тюрьме жизнью, идет в особом измерении. Порой кажется,
что ты находишься в каком-то кошмарном сне! Вот сейчас он наконец-то
закончится и ты снова окажешься на свободе, в привычной для тебя среде, а сон
этот останется в памяти просто неприятным воспоминанием… Но, к сожалению,
жестокая реальность не дает «проснуться», и ты начинаешь мучительно
осознавать, что жизнь действительно сыграла с тобой такую злую шутку…
В «Матросской тишине» для меня первым, совершенно необычным чувством
оказалось в корне изменившееся ощущение времени. Долгие годы время
представлялось мне чуть ли не самым дорогим, что у меня было. Его всегда не
хватало, и я берег каждую минуту, искренне жалел о каждой потере. Причем
жалел просто до отчаяния! И вдруг все разом изменилось — время как будто
остановилось, оказалось совсем ненужным и даже обременительным. Часто
ловлю себя на том, что начинаю испытывать удовлетворение, когда проходит
наконец еще один час, день или ночь…
Жизнь раз за разом как бы вновь проплывает перед глазами, причем в
красках, на удивление ярко и рельефно. В памяти высвечиваются детали, которые,
казалось бы, давно уже навсегда растворились в прошлом… Вдруг откуда-то
вновь появляются целые куски жизни, снова и снова вспоминаются события, в
которых когда-то сам принимал участие или которым просто был свидетелем. В
голове рой воспоминаний! Здесь все смешалось в невероятном калей- 3
доскопе — и факты из собственной биографии, и смерть близких, какие-то
семейные радости, учеба и работа, нечастые встречи с друзьями и, конечно же, в
который раз события последних дней. Чувство вины перед родными и близкими,
перед всеми, кто нам поверил, и осознание собственного бессилия, горечь
понесенного поражения… И от всего этого — стремление заново пройти все
основные жизненные вехи, осмыслить еще раз наиболее важные события,
ответить самому себе на вопрос о том, где была совершена та роковая ошибка,
которая так круто изменила всю мою, да и не только мою, жизнь…
Писать книгу воспоминаний с изложением своего видения происшедшего и
происходящего я начал еще в «Матросской тишине» в сентябре 1991 года, там же
и был закончен ее первый вариант. Трудился в камере, естественно, украдкой и
при плохом освещении, не имея под рукой никаких материалов. Соседи с
пониманием и одобрением относились к моему творчеству, старались по мере сил
создать хоть какие-то условия для работы, но, следуя неписаным тюремным
законам, стремления ознакомиться с содержанием моих записей не выказывали.
Помогали же тем, что соблюдали тишину, прикрывали от глаз охраны, проявляя
при этом недюжинную смекалку, и старались достать для меня хоть какие-нибудь
материалы, принося после встреч с адвокатами или родственниками газеты или
интересные вырезки, а то и просто устные новости, которые, по их мнению, могли
бы мне пригодиться.
Большая часть воспоминаний написана, таким образом, мною по памяти.
Даже оказавшись на свободе, я так и не получил доступа ни к каким документам
Комитета госбезопасности, ЦК КПСС или правительства. Пришлось
довольствоваться лишь тем, что можно было почерпнуть из открытой печати. По
этой причине в изложении некоторых событий отсутствуют точные даты, мало
цитат, однако суть описываемых событий доводится до читателя без искажений.
За это могу поручиться.
Помню, как-то в тюрьме я потерял несколько десятков уже готовых страниц
рукописи, и мне пришлось заново восстанавливать их. Я сделал это, кляня себя за
небрежность и за этот напрасный труд, как всегда сожалея о поте- 4
рянном времени. Спустя несколько месяцев утраченные листочки, будь они
неладны, все же нашлись. Каково же было мое удивление, когда после сверки я
обнаружил почти полное совпадение текстов — старого и написанного мною
вновь. Я обрадовался не только тому, что в очередной раз проверил свою память,
но и мысли о том, что так и должно быть всегда, когда человек говорит правду.
В работе по подготовке книги к печати мне оказали большую помощь мои
бывшие сослуживцы, адвокаты, родные и близкие друзья. К сожалению, не всем
им, по понятным соображениям, я могу сейчас открыто выразить свою огромную
признательность, но верю, что такой час в конце концов придет. Хотел бы сказать
добрые слова благодарности жене Екатерине Петровне, которая всегда была
рядом, оставаясь не только верным другом, но и неоценимым помощником. Хочу
сказать спасибо старшему сыну Сергею, работоспособность и эрудиция которого
так помогли мне в этой работе. Чувствую себя глубоко обязанным моим
адвокатам — Юрию Павловичу Иванову, личности во всех отношениях
неординарной, и Юрию Сергеевичу Пилипенко, чьи способности, уверен, еще
будут оценены в полной мере не только мною.
Постоянно я ощущал пусть и незримую, но очень важную для меня
поддержку, которая исходила от тысяч и тысяч незнакомых мне людей. Их голоса
не только доносились через толщу тюремных стен, звучали в печати, по радио и
телевидению, раздавались на площадях и улицах, но и доходили в виде множества
писем, которые нескончаемым потоком шли в «Матросскую тишину», моим
адвокатам и родственникам. Именно эти люди, а также те, кто пусть и не выражал
свои чувства открыто, но в душе продолжал и продолжает поддерживать нас,
носят это гордое имя «народ», делу служения которому я и посвятил без остатка
всю свою жизнь!
Не считая нужным кардинально менять что-либо в написанном пять лет назад
предисловии к двухтомнику, не могу не сказать о тех обозначившихся в самое
последнее время внутренних и внешних обстоятельствах, которых я не мог не
учитывать во время работы над новым изданием книги. 5
Во-первых, с официальной политической арены ушел бывший Президент
России Б. Ельцин. И хотя он еще не оказался в рамках политического небытия,
тем не менее можно утверждать, что к концу 1999 года завершился период
трагического, мрачного, разрушительного правления этой личности и начался
новый этап в жизни России.
О роли Б. Ельцина в истории нашей страны можно будет объективно
говорить лишь после того, как с годами выйдет наружу вся правда о «делах» и
«творениях» этого человека.
Вместе с Ельциным займет свое позорное место и первый Президент
Советского Союза М. Горбачев. До последнего времени у нас в стране и за
рубежом (преимущественно среди наивных людей) возникали споры о том, что в
действиях и политике Горбачева по развалу Советского Союза было случайным
или вызванным стечением сложившихся обстоятельств, а что преднамеренным,
осознанным. Ответ на этот немаловажный вопрос всем недавно, в августе 2000
года, на семинаре в Американском университете в Турции дал сам Горбачев,
прямо заявивший: «Целью моей жизни было уничтожить коммунизм,
невыносимую диктатуру над людьми» (газета «Советская Россия» от 19.08.2000
г.).
В этом интервью Горбачев окончательно саморазоблачается как безусловный
предатель тех многих миллионов людей, которые шли за ним, веря в его
разглагольствования о коммунизме и социализме. Показывает неприглядную роль
своих ближайших сподвижников — А. Яковлева и Э. Шеварднадзе. Трусливо
пытается полностью переложить вину за развал СССР на Ельцина. Кстати, десять
лет подряд он не переставал кричать, что Советский Союз развалили гэкачеписты.
Во-вторых, в конце 1999 — начале 2000 года на российском государственном
Олимпе появилась новая политическая фигура — Владимир Владимирович
Путин. Избрание В. Путина Президентом Российской Федерации было
положительно встречено не только теми, кто проголосовал за него, но в общем-то
подавляющей частью населения страны. Люди, включая левый и правый
электорат, связывали и связывают с его приходом к власти большие надежды.
Как бы то ни было, уже сейчас очевидно одно: новый
6
президент во всех отношениях лучше прежнего (ведь хуже Ельцина трудно себе
представить). Другое дело — как эти надежды людей оправдываются…
Думается, рудименты политики ельцинского периода, направленной на
разрушение всего и вся, не позволяют рассчитывать на быстрое преодоление
глубочайшего кризиса, в который оказалась ввергнутой Россия. Тем более что
сохраняются внутренние и внешние угрозы для страны. Что касается внутренних
угроз, то основная из них — это тяжелейшее положение с отечественным
производством. Не работает основной источник пополнения жизненных ресурсов
государства. Расчет лишь на рыночные механизмы — грубейшая ошибка. Ни
одно высокоразвитое капиталистическое государство ни в прошлом, ни сейчас не
избавлялось от кризисных явлений без определяющей роли государственных
институтов. Россия, экономика которой совсем недавно была почти полностью
государственной, не может рассчитывать только на рынок. Такая политика будет
сопровождаться новыми кризисными вспышками, загоняя вглубь то, что
разрушает общество и страну.
Что касается внешних угроз, то они, к сожалению, сохраняются и, более того,
становятся еще рельефнее. Республиканская партия США, идя на президентские
выборы 2000 года, абсолютно четко заявила: «Республиканцы — это партия,
выступающая за мир с позиции силы». Такой же политики придерживаются и
американские демократы. И те, и другие заявляют, что установившееся лидерство
США в мире будет обеспечиваться и далее всеми имеющимися у американцев
средствами. Для нас такое положение — жестокая реальность. Если Россия эту
реальность проигнорирует, то придет время и целостность нашего государства
окажется под угрозой.
Сложное наследство досталось В. В. Путину как Президенту Российской
Федерации. Народ устал от тяжести правления Ельцина, с надеждой и лучшими
ожиданиями встретил приход Владимира Владимировича на высший
государственный пост Российского государства. В. Путин выгодно отличается от
предыдущего российского Президента. Многие его заявления, проникнутые
болью за положение дел в стране, манера поведения, общения с людьми, да
просто
7
человечность, не говоря уже об огромной работоспособности, импонируют
гражданам России, о чем говорят высокие рейтинги В. Путина на всем
протяжении его пребывания во главе государства.
Однако время идет, и лимит доверия может начать таять со всеми
вытекающими отсюда последствиями. Люди понимают, что не все можно
исправить сразу, но по некоторым направлениям от него с большим нетерпением
ожидают решительных действий по наведению порядка в стране. Можно назвать
такие направления, как борьба с коррупцией, утечка капиталов за рубеж, более
высокие темпы роста промышленного и сельскохозяйственного производства,
улучшение жизни людей, да и много-много других проблем, которые на слуху и
на виду у всех, но пока не отмечаются заметным движением вперед.
При подготовке настоящего издания автор, учитывая интерес читателей,
дополнил текст характеристиками трех президентов США — Картера, Рейгана и
Буша. Именно при них разворачивались события, связанные с Советским Союзом
и затем Россией, происходившие в описываемый период. Книга пополнилась
также размышлениями о ведущих фигурах американского политического
истеблишмента того времени — Киссинджере и Бжезинском. Кроме того, в
настоящее издание включены дополнительные материалы о последних месяцах
жизни Ю. Андропова, сведения о некоторых политических деятелях советского и
постсоветского периода, а также отдельные дополнения и уточнения описанных
ранее событий.
Ряд прогнозов, сделанных автором «Личного дела», пришлось
подкорректировать: к сожалению, события развивались и пока развиваются по
худшему варианту, чем можно было предположить прежде.
Пользуясь случаем, автор благодарит читателей, приславших отзывы о книге,
поддержавших его позицию и высказавших свои суждения о трагических
событиях, обрушившихся на нашу Отчизну в последние годы.
1995-2002
Глава 1
НАЧАЛО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ
И до тюрьмы, и за те полтора года, что я провел в камере, не проходило дня,
чтобы передо мной так или иначе не возникал образ отца. Чисто детские картинки
— воспоминания сменялись долгими беседами, в ходе которых я часто в мыслях
искал у отца совета и поддержки.
Мой отец, Крючков Александр Ефимович, родился 19 ноября 1889 года в
городе Царицыне — затем Сталинграде, ныне Волгограде — в семье рабочегокотельщика. Жили большой семьей небогато, но за счет своего трудолюбия были
сыты, худо или бедно, но обуты и одеты. Ютились то в землянке, то в небольшом
домишке на окраине города, где снимали угол. Лишь со временем родителям отца
удалось приобрести свой крохотный глинобитный домишко, наполовину вросший
в землю, который поначалу не имел даже деревянного пола. Много лет спустя к
этому однокомнатному строению, разделенному внутри лишь символической
перегородкой, приделали сени, прорубили еще одно оконце. Так постепенно эта
полуземлянка превратилась в нечто отдаленно похожее на жилой дом. В нем-то и
прожили мои дед с бабушкой до конца своих дней. Вот о них мне хотелось бы
немного рассказать.
Дед, Ефим Николаевич Крючков, работал на нефтебазе шведского
капиталиста Нобеля поначалу простым рабочим, а затем писарем. Сам выучился
читать и писать, причем писал довольно складно, грамотно и красивым почерком.
По просьбе рабочих дед бесплатно составлял всякого рода письма, ходатайства и
прошения. Эта грамотность, мягкий и отзывчивый характер в один прекрасный
день, как это водится на Руси, обернулись для деда большой бедой. А история
такова. 9
Жизнь у рабочего человека была в те времена крайне тяжелой. Трудились на
износ, едва волочили ноги к субботней получке, а после нее шли в кабак, чтобы
хоть как-то отвлечься от повседневных тягот. В воскресенье приходили в себя, с
тем чтобы с понедельника вновь впрячься в лямку. Так и шли недели, месяцы,
годы. Ясно, что старость и болезни в таких условиях долго себя ждать не
заставляли. А с ними человек неизбежно лишался работы, обрекая себя на
полуголодное, чтобы не сказать хуже, существование. Хорошо тому, у кого есть
работящие дети, которые могут помочь, а как быть остальным? Вот мой дед и
решил как-то помочь нескольким бедолагам, которых уволили с работы по
болезни. В связи с тем что причиной их нетрудоспособности явилась авария,
случившаяся на заводе, мой дед составил от имени потерпевших прошение, да не
кому-нибудь, а самому царю. Ответ, разумеется, был отрицательным, впрочем, на
другую реакцию особенно и не рассчитывали.
Полученный отказ окончательно обрекал бедняг на полуголодную жизнь и
медленное умирание. Это обстоятельство и толкнуло деда на отчаянный шаг: он
искусно подделал текст ответного письма, обязав хозяина выплатить
пострадавшим единовременное пособие и установить пенсию за причиненные
увечья. Однако подлог в конце концов все-таки вскрылся, в результате чего деда
самого выгнали с работы и даже на какое-то время взяли под стражу. А вот
покалеченных рабочих «выхлопотанного» с таким риском пособия уже не
лишили, так что в результате пострадал лишь мой дед. Он и до этого имел
больное сердце, а тут вся эта история и вовсе добила его: год спустя, в 1910 году,
его нашли на улице умершим от разрыва сердца.
Бабушка — Крючкова Лидия Яковлевна — человек во всех отношениях
незаурядный. Она была немкой по национальности, но глубоко русской по
воспитанию, духу и образу мышления. Да и сама бабушка всегда с неизменной
гордостью подчеркивала, что является русской, любила русскую культуру, с
почитанием и даже каким-то благоговением относилась к истории нашего народа.
Ее родители были поволжскими немцами, предки которых приехали в Россию
еще во времена Екатерины 11, да так и осели в Царицыне. Со временем они
вконец обрусели, и их потомки также на- 10
веки остались жить в России, преимущественно в этих же самых местах.
Трудовую жизнь бабушка начала рано, с 16 лет. Была рабочей, мыла цистерны из-
под нефтепродуктов. Труд тяжелый и крайне вредный, но за него неплохо
платили. Надолго здоровья, однако, не хватило, так что пришлось оставить
прежнее место и подрабатывать в других местах — то сторожем, то шитьем в
мастерской. Так же как и ее муж, Лидия Яковлевна сама выучилась грамоте и
очень любила читать.
Выйдя в 1870 году замуж за моего деда, бабушка рассталась не только со
своей девичьей фамилией Шрайнер, но и вообще со всем немецким.
Национальные черты характера, такие как бережливость, аккуратность и
пунктуальность, проявлялись у нее, пожалуй, лишь в быту, во всем же остальном,
в том числе и в облике, была она типично русской женщиной. Хоть и знала
бабушка немецкий язык, но при мне старалась никогда им не пользоваться, даже в
тех случаях, когда ее навещали жившие по соседству подруги-немки.
Я же очень хотел выучить немецкий и не раз просил ее помочь мне в этом, но
она всегда отказывалась, неизменно приговаривая: «Не нужно, не потребуется
тебе это». До сих пор не понимаю, почему она столь упорно противилась моим
просьбам, никаких объяснений на этот счет добиться мне так и не удалось.
Вполне возможно, что бабушка хотела уберечь меня от каких-то неприятностей,
тем более что шли 1930-е годы и волна репрессий уже направо и налево косила и
русских, и немцев, причем последних и вовсе без разбора. Хоть и не повезло мне
с немецким, я все же многому научился от бабушки. Вообще нас с ней связывали
очень теплые отношения — меня она выделяла из всех своих внуков, с детства
почему-то прочила большое будущее…
Бабушка была глубоко верующим человеком, и я частенько заставал ее
склонившейся над старинной Библией, напечатанной готическим шрифтом.
Читала она вслух, но так тихо, что слов разобрать было невозможно. С этой
Библией в соответствии с ее завещанием бабушку и похоронили. Умерла она в
1938 году, намного пережив своего супруга. Это была первая смерть на моих
глазах очень дорогого мне человека… 11
Национальность моей бабушки никак не сказалась на «русскости» всего
нашего рода, может быть, именно потому, что она сама так не хотела этого. Во
время Великой Отечественной войны мои родственники-немцы разделили
тяжелую судьбу русских людей, многие жестоко пострадали от фашистских
оккупантов, а некоторые поплатились своими жизнями. Муж моей тетки —
дочери Лидии Яковлевны — также был немцем, а их сын Иван Шульц, летчикистребитель, погиб в первые дни Великой Отечественной войны в Латвии — был
сбит в неравном бою. Тетка же вместе со своим мужем была насильно угнана в
Германию. Там они подвергались крайне жестокому обращению, издевательствам
и лишь каким-то чудом остались живы. Пожалуй, именно от них я слышал самые
негативные отзывы о немецких оккупантах.
После смерти бабушки мой отец остался в большой семье за старшего. К
этому времени он уже был начальником цеха на сталинградском заводе
«Баррикады», на котором работал, кстати, с девяти лет. Начинал с того, что
помогал котельщикам, подносил материалы и инструмент, просто бегал в магазин
за продуктами для рабочих. Но уже в одиннадцать лет отец выполнял хотя и не
сложные, но самостоятельные работы, а с пятнадцатилетнего возраста и вовсе
трудился наравне со взрослыми, правда, получая за это гораздо меньшую плату.
Всю жизнь отец отдал родному заводу, занимаясь, хотя и в разных
должностях, все тем же котельным делом. Иногда он вместе с другими
товарищами артелью ненадолго выезжал на заработки, чтобы прокормить семью,
но это было тогда обычным явлением, одной зарплаты никогда не хватало. Такие
поездки позволяли не только подзаработать, но и повидать страну, что сделать в
ту пору иным способом было невозможно.
Я до сих пор помню рассказы отца об этих «путешествиях». Он говорил не
только о том, что видел на Кавказе, Украине или в Средней Азии, но и о людях, с
которыми доводилось там встречаться. Именно отец с детства привил мне чувство
уважения к людям другой национальности, ко- 12
торое я сохранил на всю жизнь. Я и сейчас часто задумываюсь над тем, что сказал
бы отец и вообще люди его поколения, если бы им выпала доля увидеть, во что
сейчас превратили нашу многонациональную Родину, в которой одной семьей
жили все населявшие ее народы.
В годы гражданской войны отец воевал за советскую власть, прошел через
суровые испытания. Однажды был схвачен белыми и чудом избежал расстрела,
осуществив вместе с группой красноармейцев дерзкий ночной побег накануне
казни. Всю жизнь отец прошагал в ногу с советской властью. В 1924 году после
смерти В. И. Ленина вступил по ленинскому набору в партию. Помнится, отец
положительно отзывался о нэпе, считал такой ленинский шаг очень мудрым
решением, реально облегчившим жизнь народа. Правда, говорил он, невесть
откуда вдруг появилось немало утопающих в роскоши богачей, но им советская
власть особенно разгуляться не давала, а самое главное, не позволяла наживаться
за счет эксплуатации простого люда.
Экономика обескровленной в ходе гражданской войны страны получила
столь необходимую ей подпитку, заметно улучшилось положение дел с
промышленными товарами, вздохнула свободнее деревня, что не замедлило
сказаться и на продовольственном рынке.
После введения нэпа жизнь начала постепенно меняться к лучшему, появился
достаток и в нашей семье. Отец теперь все реже выезжал на заработки, да и на
заводе дела у него пошли в гору. Вскоре он уже стал мастером, а в начале 30-х
получил назначение на должность начальника котельного цеха завода
«Баррикады».
В 1928 году рядом с лачугой бабушки родители построили небольшой
деревянный дом. В нем мы прожили до сентября 1942 года, но в войну дом не
уцелел — сгорел во время очередной фашистской бомбежки.
30-е годы запомнились мне, тогда еще ребенку, тем, что отец очень много
работал, домой приходил поздно, а утром, чуть свет, опять отправлялся на завод.
Отдыхал лишь по воскресным дням, да и то не каждую неделю. Но жалоб от отца
ни я, ни мать никогда не слышали. В редкие праздни- 13
ки в доме собирались друзья отца. Разговор всегда шел о заводе, о стране, все
чаще и чаще затрагивалась тема войны — о ней говорили как о чем-то
неизбежном. Никто не сомневался в том, что война будет, как, впрочем, никто не
сомневался и в победе.
На нашей небольшой улице жили несколько парней призывного возраста.
Настал черед проводить своих сыновей в армию и моим родителям — один из них
стал летчиком-истребителем, другой — моряком. Три моих двоюродных брата
уже служили: один в авиации, другой был танкистом, третий — пехотинцем.
Служба сыновей в армии была предметом особой гордости родителей, хотя,
помню, мать часто плакала по ночам — видимо, предчувствовало материнское
сердце скорую гибель сыновей в предстоящей войне.
В 1937 году пошли аресты, не обошли они стороной и нашу улицу. Внезапно
исчезал кто-то из соседей, а спустя некоторое время доходил слух о том, что он
оказался «врагом народа». Помню, только двоим из них удалось вернуться, по
сути дела, «с того света». Один был уже совсем больным и вскоре умер (лишь
много лет спустя я узнал, что на самом деле он покончил жизнь самоубийством).
Конечно, никто вслух не ставил тогда под сомнение действия властей и тем
более не связывал происходящее с именем Сталина — об этом не могло быть и
речи. Вместе с тем недавние друзья не спешили заклеймить позором своего
попавшего в беду соседа, не пытались отмежеваться от него скорее, аресты
вызывали чувство сострадания и недоумение.
Однажды мутная волна репрессий чуть-чуть не накрыла и нашу семью. Отец
как-то пришел с работы неожиданно рано, еще до обеда. Я подумал сначала, что
он заболел. Причина, однако, была совсем в другом. Когда утром отец, как
обычно, явился на работу, его вдруг не пропустили на завод, задержав на
проходной. Под предлогом того, что нужно кое в чем разобраться, сначала
попросили немного подождать, а потом, спустя часа два, объявили, что он
свободен, и отпустили домой. Когда можно будет выйти на работу, пообещали
сообщить позже. 14
В тот же день стало известно об аресте директора и некоторых других
руководителей завода «Баррикады»… В доме воцарилось предчувствие страшной
беды. К счастью, для нашей семьи тогда все обошлось благополучно. Через пару
дней отца вызвали на завод, и он вновь стал работать в своей прежней должности
начальника цеха. Кто-то потом рассказал отцу, что его спасла безупречная
биография и служба сыновей в армии. Отец тогда произнес слова, которые я
запомнил на всю жизнь: «А разве от биографии зависит, виновен человек или
нет?»
Несмотря на репрессии, в стране невиданными темпами осуществлялось
социалистическое строительство, масштабы которого до сих пор поражают
воображение. Происходило это в основном за счет самоотверженности советских
людей, их напряженного, изнурительного труда. Да, пожалуй, другого выхода
тогда и не было. Помощи ждать было неоткуда, поэтому полагаться приходилось
только на собственные силы. Выручала не только природная выносливость
русского человека, его неприхотливость, способность к самопожертвованию, но и
глубокая вера в торжество коммунистической идеи, ожидание светлого будущего,
которое, казалось, уже не за горами.
Огромные перемены происходили в социальной области, шла настоящая
культурная революция. В кратчайшие сроки удалось повсеместно ликвидировать
неграмотность — учились все — и стар, и млад. Для пожилых организовывались
вечерние школы, курсы, кружки в клубах, а то и прямо на квартирах. Работали
передвижные библиотеки.
На нашей улице учебой не были охвачены всего две или три пожилые
женщины да один старик, которому в ту пору уже перевалило за девяносто. Не
было ни одного ребенка старше семи лет, который не ходил бы в школу. Каждая
семья выписывала хоть одну газету или журнал, да еще обменивалась
прочитанным с соседями.
В районе, где мы жили, еще в 1934 году провели электричество, а вскоре в
домах заработали и радиоточки. В середине 30-х годов у нас появились первые
выпускники отечественных вузов — собственные инженеры, врачи, препо- 15
даватели, агрономы и даже один геолог. До неузнаваемости изменился облик
обитателя сталинградских окраин и большинства остальных жителей города.
Слыханное ли дело, что еще вчера забитый и в массе своей неграмотный
заводской люд потянулся к искусству — люди стали ходить в театры, кино, на
концерты, посещать выставки и музеи, участвовать в художественной
самодеятельности.
Эти несомненные успехи омрачались, однако, предчувствием страшной беды,
нависшей над нашей Родиной, — с каждым днем становилась все ощутимее
угроза войны. Это сплачивало людей, дисциплинировало, повышало их
ответственность. Войну не просто ждали, к ней серьезно готовились.
И все-таки застала она нас врасплох. Тот, кто пережил 1941 год, никогда не
забудет, как он узнал о начале войны, при каких обстоятельствах услышал первое
сообщение о нападении Германии на Советский Союз и начале Великой
Отечественной войны.
В жаркий воскресный день 22 июня сбылась моя давняя мечта: родители
собрались на базар покупать мне велосипед. Долго выбирали, приценялись и,
наконец, нашли подходящий вариант — осталось только оплатить покупку.
Именно в этот момент и заработал репродуктор, висевший на фонарном
столбе. Сначала объявили о том, что сейчас будет передаваться важное
сообщение. Все как-то сразу притихли. И вот раздался голос Вячеслава
Михайловича Молотова — Германия совершила вероломное нападение на
Советский Союз, первые бомбежки советских городов, бои на границе. В
заключение Молотов произнес слова, которые облетели потом весь мир: «Наше
дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
О покупке велосипеда, конечно, больше не было и речи. Люди на базаре
торопливо завершали свои дела и расходились. Заспешили домой и мы.
Возвращались молча, погруженные в свои мысли. Дома нас встретили со слезами
на глазах. Хоть о войне давно уже говорили как о чем-то неизбежном, в душе все
еще продолжали на что-то надеяться, думали: а вдруг пронесет?
Когда весть о войне облетела город, все поспешили к
16
своим семьям, а вечером, наоборот, людям захотелось собраться вместе —
буквально весь город высыпал на улицы. Растерянности и тем более паники
заметно не было. Лица были суровы, но спокойны, многие решили немедленно
идти на фронт. Все считали, что война не продлится долго, и уж тем более были
уверены в том, что на свою территорию врага мы ни за что не пустим. Мы ведь
воспитывались тогда в духе непобедимости.
А по радио тем временем объявляли один указ за другим. Ждали сводок, и
они скоро действительно пошли — одна тяжелее другой. Но и тогда еще
надеялись, что дела на фронте вот-вот поправятся. Никто не предполагал, что
придется воевать целых четыре года, что война докатится до Сталинграда и
полностью разрушит его, что она обернется для страны такими огромными
жертвами…
В начале июля 1941 года наша семья первой на улице получила похоронку —
извещение о гибели моего брата Константина. Нам сообщили, что он был
смертельно ранен и похоронен 25 июня 1941 года в Латвии в районе города
Даугавпилса. Брат был участником финской войны, там он тоже воевал летчикомистребителем и был удостоен высокой награды — ордена Красной Звезды. Он
был любимцем всей семьи, человеком редкой души, общительным, музыкально
одаренным, заботливым и нежным сыном, мужем, отцом, братом и внуком. И вот
Кости не стало…
Ну а потом похоронки стали приходить на нашу улицу все чаще и чаще.
Почтальон шел тяжелой походкой, сгорбившись, на его лице, казалось, навсегда
застыла печать глубокой скорби. Говорил нехитрые слова утешения, а сам при
этом украдкой смахивал слезы.
В конце июня 1941 года вместе с одноклассниками я написал заявление с
просьбой отправить меня на фронт. У здания военкомата собралось, казалось,
полгорода. Некоторые пришли по повесткам, но основную массу составляли
добровольцы. Выстояв длинную очередь, мы, наконец, пробились в кабинет
военкома. Едва взглянув на наши документы, он вернул их обратно — возрастом
не вышли. Даже справка об окончании курсов Осоавиахима и права на
17
управление мотоциклом, на которые я так рассчитывал, не возымели действия.
Все наши уговоры военком оборвал словами: «Идите и не мешайте работать!»
Выйдя за дверь, мы тут же приняли решение помогать фронту другим,
единственно возможным тогда для нас способом — работой на оборонных
заводах.
Я оставил школу и пошел разметчиком на завод «Баррикады», туда, где
трудился мой отец. Было мне тогда 17 лет.
Прежде на «Баррикадах» я бывал только во время школьных экскурсий.
Спустя два месяца сдал экзамен и получил четвертый разряд по механической
разметке. Работал по 12 часов в сутки при одном выходном в неделю, который
давали, когда позволяла обстановка.
Часто вспоминаю это время, мой первый рабочий коллектив, чистые,
бесхитростные отношения между людьми. Рабочие всегда что думали, то и
говорили, горой стояли друг за друга. Мастер Николай Михайлович досконально
знал всю свою бригаду, не только требовал план, но и проявлял искреннюю
заботу о людях. Подойдет, бывало, ночью и скажет: «Вижу, устал, иди поспи
часок!» Да еще при этом даст «концы» — промасленные тряпки — подложить
под голову. Сам же потом и разбудит.
На своем веку мне приходилось работать в разных коллективах, но самые
яркие и сильные впечатления у меня остались именно от рабочей среды.
…Пролетел первый военный год. Враг вплотную подошел к городу.
Воздушные тревоги объявлялись по нескольку раз на день, но бомбежек пока не
было. И вот 23 августа 1942 года около пяти часов вечера в район тракторного
завода прорвалось первое танковое подразделение немцев, а два часа спустя
начался массированный налет немецкой авиации.
У меня в тот день был выходной и я находился как раз в центре города, когда
раздались первые разрывы бомб. Это был кромешный ад! Вокруг рушились
здания, после прямого попадания они разом оседали на землю, поднимая высоко к
небу клубы дыма и плотной пыли. Люди же почему-то искали защиты от бомб и
осколков именно вблизи стро- 18
ений, сотнями погибая под их обломками. Вокруг раздавались крики, стоны,
начались пожары, а самолеты волнами все шли и шли на город.
Перед бомбометанием летчики делали большой разворот и, пикируя,
заходили с востока, из-за Волги, уклоняясь таким способом от огня наших
зениток, расположенных в западной части города. Вечером от разлившейся
нефти, горевших пароходов и барж заполыхала Волга. Зрелище горящей реки
производило впечатление какого-то кошмара!
Ночью немцы бомбили уже не так сильно, но с утра налеты возобновились с
прежней интенсивностью. Мне каким-то чудом удалось живым выбраться из
центра города. Один раз близким разрывом меня бросило на землю и привалило
сверху деревом. Домой я смог попасть лишь глубокой ночью, а к утру, несмотря
на сильную боль в ушибленной спине, побежал на завод.
На «Баррикадах» тушили многочисленные пожары, спасали уцелевшее
оборудование и наиболее ценное сырье. Стало ясно, что нормальная работа
предприятия в условиях непрекращающихся бомбежек и обстрелов уже
невозможна. Поэтому было принято решение вывезти все, что только можно, на
другой берег Волги.
Задача была очень непростой, работать приходилось день и ночь. Помню,
как-то раз мы переправили очередную партию цветных металлов и, вместо того
чтобы этим же пароходом, как обычно, сразу вернуться назад, вынуждены были
задержаться на том берегу до прихода куда-то запропастившихся машин. Не
бросишь же груз просто так на берегу. Капитан парохода торопился назад и ждать
нас не стал, пообещав забрать вторым рейсом. Когда его небольшое суденышко
было уже на середине реки, налетели немецкие самолеты. На наших глазах
пароход был потоплен, никто из находившихся на его борту не спасся…
В ноябре началась эвакуация баррикадцев в Горький на завод № 92 имени И.
В. Сталина. Но уже в апреле 1943 года, сразу же после открытия навигации,
первыми пароходами мы вернулись всем коллективом в Сталинград, на свой род- 19
ной завод. Весь город был в руинах, сильно пострадали и «Баррикады».
В то время на заводе работало всего 76 человек, но задания давались
большие, сроки устанавливались самые сжатые. На фронт никого не отпускали,
специалистов и так не хватало. А вот работать на завод брали всех, кто мог
держать в руках инструмент. Восстанавливали завод на ходу, ни на минуту не
прекращая производственного процесса.
Вскоре пошла наша первая военная продукция — орудия, прицепы для
перевозки снарядов, отремонтированная армейская техника. Завод быстро
набирал темпы, вновь превращался в крупное оборонное предприятие, каким и
остался впоследствии — вплоть до недавнего времени.
В 1943 году летом меня пригласили в Баррикадный районный комитет партии
на беседу к первому секретарю Романенко. Познакомились, поговорили о
заводских делах, а потом без всякого перехода он неожиданно делает мне
предложение: «А не попробовать ли вам себя на комсомольской работе?» Я даже
не сразу взял в толк, о чем идет речь. Мне пояснили, что в наш район для работы
на заводе и стройках прибыло несколько тысяч юношей и девушек, им надо
помочь наладить быт насколько это возможно в условиях разрушенного города,
поскорее втянуться в трудовой процесс и создать комсомольскую организацию.
Возглавить этот участок должен комсорг ЦК ВЛКСМ. В этой связи и возникла
моя кандидатура.
На следующий день меня вызвали на заседание бюро райкома ВКП(б), где
было принято решение о направлении меня на работу комсоргом ЦК ВЛКСМ
Особой строительно-монтажной части № 25 Министерства СССР по
строительству. Через месяц на общем собрании комсомольской организации я
был избран секретарем заводского комитета комсомола. А в июле следующего,
1944 года, меня избрали первым секретарем Баррикадного райкома ВЛКСМ.
В этом же году происходит еще одно очень важное в моей жизни событие —
я вступаю в Коммунистическую партию, становлюсь на всю оставшуюся жизнь
коммунистом!
20
И вот наконец долгожданная победа! Трудно описать те чувства —
действительно это была радость со слезами на глазах, ведь не было ни одной
семьи, которую миновало бы горе утраты близких. Но жизнь брала свое —
выплакали последние слезы безутешные матери, вернулись те, что остались в
живых, и вся страна ринулась на очередной подвиг, теперь уже трудовой —
восстанавливать разрушенное народное хозяйство. До сих пор не перестаю
удивляться, как удалось справиться с этой поистине грандиозной задачей в такие
рекордные сроки!
Отгремела война, и теперь уже можно было всерьез заняться дальнейшей
учебой, мысль об этом никогда не покидала меня. Еще в 1944 году в Сталинграде
были открыты вечерние школы рабочей молодежи. Я начал учиться в 10-м классе
(9-й класс окончил в 1941 году) и в следующем году получил аттестат зрелости. В
том же 1945 году я поступил в Саратовский юридический институт, но на очном
отделении довелось проучиться лишь год. Отец ушел на пенсию, у матери
ухудшилось здоровье, в большой нужде жила сестра с пятью детьми, старшему из
которых было 9 лет. Нужно было им помогать, и в 1946 году я перевелся на
заочное отделение. Летом того же года меня избрали вторым секретарем
Сталинградского горкома комсомола. Однако трудиться на комсомольском
поприще мне довелось недолго: я принял решение перейти на работу в органы
прокуратуры, с тем чтобы совмещать заочную учебу в институте с приобретением
практических навыков, необходимых для будущей специальности.
В органах прокуратуры в общей сложности я проработал около пяти лет: был
следователем, прокурором следственного отдела областной прокуратуры,
прокурором района.
В те годы борьбе с преступностью придавалось очень большое значение.
Эффективно действовали сами правоохранительные органы, но главное было в
другом — у нарушителей закона не было никакой социальной базы, с ними
боролась не только милиция, но и широкие слои общественности, весь народ.
Даже после массовой послевоенной демобилизации, амнистии, в условиях, когда
места недавних боев были завалены горами неубранного оружия, неиз- 21
бежный всплеск преступности, особенно тяжкой, — такой как убийства,
бандитизм, грабежи, — был очень незначительным, с ней удалось быстро
справиться. Да, принимались самые жесткие меры, но они были обоснованными и
получали полную поддержку у населения. Любое тяжкое преступление в районе
являлось предметом особого разбирательства на всех уровнях, за ходом
расследования осуществлялся неустанный контроль. Раскрываемость поэтому
была почти стопроцентной, в подавляющем числе случаев виновным не удавалось
уйти от наказания. Что же касается хозяйственных правонарушений, то они
вообще носили единичный характер, а суммы причиненного ущерба при этом
были незначительны.
Допускаю, что такая по нынешним временам прямо-таки идиллическая
картина некоторым может показаться неправдоподобной, но ведь и нам в свое
время даже в голову не могло прийти, что возможны такие масштабы
преступности, какие мы имеем сегодня.
В 1946 году, когда я уже работал в прокуратуре, вышел на пенсию отец.
Здоровье у него к тому времени было порядком подорвано. Еще в 1928 году в
результате производственной травмы он лишился глаза. В конце жизни ему было
уже трудно разбирать буквы и он просил меня или мать читать ему вслух.
Отец всегда живо интересовался событиями, имел на многие вещи
собственную точку зрения. Так, например, он считал, что у нас в стране напрасно
полностью зажимается частная собственность, не поощряется рост личного
благосостояния, часто повторял, что народ и так уже много сделал ради высоких
идеалов, теперь в жизнь должна постепенно входить материальная
заинтересованность. Воспитание трудом отец считал непременным условием
здорового развития человека и общества. Он и на пенсии не переставал много
работать в нашем нехитром подсобном хозяйстве, причем делал это с явным
удовольствием.
Умер отец 5 июля 1951 года, проститься с ним пришло на удивление много
народу. Друзья по работе поставили скромный обелиск из нержавеющей стали,
обнесли его нехитрой оградкой. За могилой до сих пор ухаживают две мои
22
племянницы — дочери сестры, — которые так и живут в родном городе.
Совсем по-другому сложилась бы и моя судьба, останься и я навсегда в
Сталинграде.
В 1951 году произошел, однако, резкий поворот в моей жизни. К тому
времени мне уже удалось окончить (в 1949 году) юридический институт, я был
прокурором Кировского района Сталинграда и ни о какой другой работе даже не
помышлял.
Но вот в начале лета 1951 года Сталинградский обком партии впервые
получил разнарядку направить двух кандидатов для учебы в Высшей
дипломатической школе МИД СССР. Никто из местных руководителей не имел
ни малейшего представления о том, какими качествами должны обладать эти
избранники. Кандидатов поначалу было много, но в итоге решили остановить
свой выбор на двух, имевших высшее юридическое образование, одним из этих
двоих был я.
В июле 1951 года мы выехали в Москву для прохождения мандатной
комиссии и сдачи экзаменов.
Так я впервые в жизни попал в столицу. Сколько же было волнений, ярких
впечатлений и открытий! Ансамбль Московского Кремля, бесчисленные музеи,
театры, огромные здания и, как мне тогда показалось, широченные улицы,
буквально запруженные автомобилями, забитые товарами магазины — все это
произвело на меня, провинциала, просто ошеломляющее впечатление!
Никогда не забуду, как в первый раз оказался возле Большого театра,
спустился в Московское метро. Поразила и необыкновенная чистота московских
улиц — по ночам по городу до самого утра ездили машины, подметая и поливая и
без того стерильные мостовые. Эти мои первые впечатления от Москвы глубоко
врезались в память, не оставили меня и по сей день.
Первые дни в столице были посвящены собеседованиям, заслушиваниям на
различных комиссиях и сдаче экзаменов. Проходило все это в старом здании
МИД на Кузнецком мосту, в доме по соседству с выразительным памятни- 23
ком Воровскому и… с будущим новым зданием КГБ СССР, в котором находился
мой последний служебный кабинет.
Помнится, возглавлял приемную комиссию известный советский дипломат А.
В. Богомолов, бывший тогда заместителем министра иностранных дел СССР. Я
волновался, конечно, — непривычная обстановка способствовала этому. Но все
обошлось благополучно. Поначалу, когда со стороны Богомолова посыпались
многочисленные вопросы, я грешным делом подумал, что меня хотят «завалить».
Но председатель комиссии, видимо, уловив мои мысли, сказал, что ему нравятся
мои ответы и он просто хочет познакомиться со мной поближе.
На следующий день были собеседования с остальными членами комиссии,
потом начались экзамены по предметам. В результате и этот этап был успешно
преодолен. А вот моему земляку из Сталинграда повезло меньше, он, к
сожалению, не прошел.
После сдачи экзаменов меня, как это было тогда принято, пригласили на
Старую площадь для беседы в ЦК ВКП(б). Напоследок задали вопрос и о том,
почему я согласился отправиться на учебу в дипшколу. Было заметно, что этой
теме придается особое значение.
Помимо дежурных слов насчет чести служения Родине на дипломатическом
поприще и благодарности за доверие, я, помнится, признался, что с детства
мечтал стать дипломатом. Ответ, видимо, и впрямь прозвучал неожиданно, меня
попросили пояснить его. Я рассказал, что в нашей простой рабочей семье, сколько
себя помню, всегда проявлялся большой интерес к внешней политике.
На стене в родительском доме висела огромных размеров географическая
карта мира, которую я еще в детстве знал превосходно. Уже в одиннадцатилетнем
возрасте по вечерам, начитавшись газет и наслушавшись радио (у нас был
самодельный приемник), я подробно рассказывал домашним о событиях в мире.
Тогда, надо сказать, все внимательно следили за ходом итало-абиссинской войны,
близко к сердцу принимали каждую неудачу эфиопов и были в буквальном
смысле убиты горем, когда те потерпели поражение.
Рассказал я и о том, что на протяжении нескольких
24
последних лет часто выступал с докладами на тему о международном положении.
Так что сейчас мне просто с трудом верится, что детская мечта так неожиданно
начала приобретать реальные очертания.
Чувствовалось, что мои ответы произвели хорошее впечатление. Однако,
опять-таки в духе того времени, ничего определенного мне не сказали,
посоветовали лишь возвращаться в Сталинград, куда, мол, мне и сообщат о
принятом решении. В полном неведении относительно своей будущей судьбы я
пребывал вплоть до конца августа, когда наконец пришло долгожданное
извещение о моем зачислении в ВДШ.
Это было радостным событием не только для меня, моих родных и
многочисленных друзей, но и для сослуживцев, знакомых и просто соседей. Ведь
я был первым сталинградцем, который отправлялся на учебу в Высшую
дипломатическую школу МИД СССР! Но уже тогда я глубоко задумался над тем,
что ждет меня впереди, как сложится дальнейшая судьба, как эта резкая перемена
в жизни отразится на семье… Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что
когда-нибудь эта новая стезя приведет меня на московскую улочку с таким
грустным и поэтическим названием «Матросская тишина»!
В последний день августа 1951 года я прибыл в Москву и поселился в
общежитии ВДШ, находившемся недалеко от Павелецкого вокзала, в Стремянном
переулке, дом 29, которое, по-моему, существует по сей день. У меня была
небольшая, рассчитанная на двух человек комнатка площадью около 6
квадратных метров (умывальник, туалет и кухня были общими), в которой я и
прожил все три года учебы, — по тем временам условия вполне приличные.
Заниматься приходилось много: осваивал два языка — венгерский и немецкий,
штудировал новые для меня науки. Ежедневно, кроме воскресенья, вставал в
шесть часов утра, а завершал свой рабочий день в час-два ночи. И так от каникул
до каникул. Помогали молодость и огромное желание учиться!
Впервые в жизни у меня была возможность заниматься только учебой. Здание
дипшколы находилось в тихом пере- 25
улке недалеко от Красных Ворот — в Большом Козловском, в доме № 4.
Помещения были небольшими, поэтому использовался буквально каждый
квадратный метр, в том числе и подвал, где располагался уютный буфет. Больше
всего меня поразила своим богатством библиотека дипшколы, с самого первого
дня учебы я буквально не вылезал из нее.
Первое занятие в ВДШ было у меня по венгерскому языку. В группе
насчитывалось трое слушателей. Преподаватель начал с рассказа о трудностях
венгерского языка, в котором 28 падежей, нет рода, непривычное для русских
построение предложений, сложное произношение и так далее в том же духе. Он
явно хотел настроить нас на напряженный труд, но эффект получился прямо
противоположный — на втором занятии группа состояла уже из двух человек, а
вскоре я и вовсе остался в одиночестве. Оба моих товарища сочли, что освоить
венгерский им не под силу и обратились к руководству школы с просьбой о
замене им языка. Специалисты требовались не только по Венгрии, поэтому их
просьбу легко удовлетворили. Так и получилось, что из всего нашего потока все
три года венгерскому языку обучали меня одного.
Кстати, наш преподаватель понял, что допустил оплошность, и, видимо,
испугавшись перспективы потерять последнего ученика, резко сменил тактику —
теперь он внушал мне, что не такой уж и сложный этот венгерский, да и вообще
не так страшен черт, как его малюют! Меня, помню, порядком забавляли его
постоянные сентенции о том, что этот пресловутый язык учу не я первый, мои
предшественники с этой задачей тоже неплохо справлялись, да и надбавку к
зарплате за знание венгерского языка платят повышенную… Мне пришлось даже
успокаивать беднягу, заверять, что не собираюсь отступать.
В конечном счете все вошло в норму, а я стал, как шутили мои однокашники,
«самым дорогим» с точки зрения материальных затрат слушателем — ведь у меня
была отдельная языковая группа с «персональным» преподавателем. После
бегства моих товарищей долго потом еще на меня показывали пальцем и
говорили: «Вон идет тот самый чудак, который учит венгерский».
26
Ну а язык тем не менее у меня пошел. Довольно быстро разобрался с
грамматикой, понял ее внутреннюю логику и налег вовсю на словарный запас.
Разработал удобную для себя методику и стал постоянно увеличивать количество
выученных за день слов. Через какой-то короткий промежуток времени этот
ежедневный рацион перевалил за сотню слов, что удивляло даже опытных
педагогов. Но секрет был прост — я всюду носил с собой специальные карточки,
на которые выписывал заучиваемые слова, и при малейшей возможности — в
метро ли, в перерывах между занятиями — доставал их из кармана и начинал
вновь просматривать, тасуя как попало. Если к вечеру выявлялось хотя бы одно
забытое слово, то за этим следовало наказание — переписывание заново всей
сотни слов и словосочетаний, составлявших мою ежедневную норму.
Буквально через несколько дней после начала занятий параллельно с
венгерским пришлось заняться еще и немецким языком. На этот раз в группе был
полный комплект — три человека. Одной из преподавательниц у нас была Софья
Борисовна Либкнехт, жена Карла Либкнехта. Ей было уже за семьдесят. От
возраста и пережитого она с трудом передвигалась, но сохраняла поразительную
живость ума. Человеком она была в высшей степени образованным, от природы
одаренным, интеллигентным и очень тактичным. Немецкая пунктуальность
чувствовалась во всем — семидесятилетняя, не очень здоровая женщина ни разу
не опоздала на занятия!
В 1953 году осенью она побывала в ГДР, посетила Западный Берлин,
постояла на месте гибели мужа. Делясь своими впечатлениями от увиденного,
Софья Борисовна часто повторяла, что немцы в ГДР живут лучше, чем советские
люди, но явно проигрывают в жизненном уровне своим западным собратьям.
«Если в ГДР, — говорила она, — снабжение хорошее, то в Западной Германии
блестящее: рано или поздно такая ситуация приведет к возникновению большой и
крайне опасной «немецкой проблемы». Помню, что нас удивляла ее
обеспокоенность, ведь мы воспитывались в другом духе, когда соображения
материального порядка вообще не играли заметной роли.
Надо сказать, я охотно занимался немецким. Этот язык
27
напоминал мне о Сталинграде. О своей бабушке по отцу я уже рассказывал.
Кроме того, на нашей улице, в соседнем дворе, жила в землянке одна немецкая
семья. Глава этого семейства работал на заводе «Баррикады» и был, как
рассказывал мой отец, уважаемым специалистом и очень хорошим работником. Я
подружился с его старшим сыном, девятилетним мальчиком, моим сверстником.
Мы часто ходили друг к другу в гости, постоянно держались вместе на улице —
даже в играх всегда норовили оказаться в одной команде. Русский язык мой
немецкий друг еще не очень освоил. Я, как мог, помогал ему, а он в ответ учил
меня немецким словам. Вот тогда и зародилось желание выучить немецкий язык,
я даже дал себе слово непременно сделать это. Наша детская дружба продлилась
почти 7 лет. Потом началась война, а через несколько дней немецких семей в
соседних дворах уже не оказалось: всех немцев выслали. С тех пор я потерял след
моего друга, но память о нем, о совместных детских годах и нашей дружбе
сохранилась навсегда.
Трехлетняя учеба в ВДШ в 1951 — 1954 годах дала мне невероятно много.
Впервые появилась возможность серьезно заняться языками да плюс к тому
десятками других предметов, как специальных, так и общеобразовательных. Я
изучал советскую и зарубежную литературу, получил широкий доступ к
документальным источникам, общался в буквальном смысле с элитой
профессорско-преподавательского состава. Все это создавало отличные условия
для приобретения знаний и освоения азов будущей профессии. Надо особо
указать на одну важнейшую примету того времени — на качественный сдвиг,
происшедший в учебном процессе после смерти Сталина.
5 марта 1953 года, когда умер Сталин, далеко не все понимали, что означал
для советских людей, да и не только для них, уход из жизни этого человека. Люди
были охвачены горем, и мало кто испытывал в те дни иные чувства.
На траурном митинге, состоявшемся в ВДШ, выступавшие не могли скрыть
слез, причем восхваляли Сталина даже сильнее, чем при его жизни. При этом
каждый зада- 28
вался вопросом, как жить дальше, что ждет всех нас впереди? Первые недели шли
пока в прежнем русле, однако чувствовалось, что накопившееся за годы
внутреннее напряжение вот-вот вырвется наружу. Тем не менее все еще по
инерции продолжали бояться открыто говорить про то, о чем думали, хотя страх
постепенно начал уходить. Решительный же перелом в сознании людей
произошел лишь с арестом Берии. Именно тогда начался отсчет нового времени,
характерной чертой которого явилась переоценка ценностей, которыми общество
жило до той поры. Не случайно тогдашний президент США Эйзенхауэр заметил:
«Со смертью Сталина в Советском Союзе окончилась одна эпоха и началась
другая». К сожалению, переходный процесс, который неизбежно сопровождает
смену эпох, у нас явно затянулся. Порой мне кажется, что он продолжается и по
сей день.
С начала учебного 1953/54 года ветер перемен достиг и нашей дипшколы.
Однако все нововведения «спускались» сверху, причем очень дозированно, ни о
какой инициативе снизу и речи быть не могло.
В те годы я читал лекции о международном положении по линии общества
«Знание». Прежде чем выходить на аудиторию, нужно было получить какие-то
установки, ориентирующие на официальную точку зрения, поэтому все
пропагандисты, как нас тогда называли, сами бегали на лекции и так называемые
«инструктивные» доклады наших известных политических обозревателей —
Олещука, Корионова и других. Мы жадно ловили каждое слово наших корифеев
пропагандистского фронта и всякий раз замечали какие-то подвижки в оценках
«текущего момента», улавливали новые акценты в интерпретации советской
внешней политики. Однако больше всего наше внимание привлекало все то, что
касалось личности самого Сталина. Хотя как раз в этой области не было
значительных изменений, все же было очевидно, что имя Сталина произносилось
все реже, все меньше ссылались на его высказывания. У большинства из нас это
вызывало скорее недоумение, ведь в каждом еще продолжал жить образ вождя,
неразрывно связанный с победой в войне и другими важнейшими свершениями
советского народа. 29
С чувством сожаления всегда думаю о том, что лишь один, да и то только
последний год проучился в дипломатической школе после окончания эры
Сталина. Существенные коррективы в учебные программы были внесены уже
после моего окончания ВДШ. Тогда, по рассказам выпускников более поздних
лет, совсем в другом ключе начали проходить семинарские занятия — стало
больше дискуссий, творческого подхода.
1954 год, июнь. Позади ВДШ, красный диплом, распределение на работу в
МИД, на венгерское направление. Отшумел торжественный выпускной вечер,
впереди долгожданная дипломатическая работа, а пока что месячный отпуск,
который получили выпускники.
Мы с женой решили использовать эту возможность для того, чтобы получше
отдохнуть в преддверии работы на новом поприще. Поскольку нам рассказали,
что новоиспеченным дипломатам положена форма, мы с женой решили, что мне
незачем иметь два пальто — хватит и одного, «форменного». Поэтому прежнее
мое добротное «гражданское» пальто мы продали, получив таким образом
дополнительные «отпускные». А 1 августа, когда я вышел на работу в МИД
СССР, нам объявили, что форму для дипломатов отменили… Так и пришлось
потом еще целый год донашивать совсем старое пальто, которое, по счастью,
сохранилось от прежних лет.
Так вот и жили, порой с трудом дотягивая «от зарплаты до зарплаты», хотя
оптимизма и веры в лучшее будущее было не занимать. Историю со злополучной
формой и так неосмотрительно, по-цыгански проданным пальто вспоминали со
смехом, без какого-либо сожаления.
В МИДе встретили приветливо. В первый же день группу новых дипломатов
принял заведующий IV Европейским отделом Михаил Васильевич Зимянин.
Обратило внимание, что в его рассуждениях, советах сквозила непривычная
«вольность» по отношению к официальной линии. В ходе беседы Зимянин
постоянно бросал такие непривычные для нас фразы: «Здесь мы должны еще
хорошенько подумать», «Кое-что придется пересмотреть», «Во внешней политике
30
должны быть новые подходы», «Социалистический лагерь необходимо всемерно
укреплять, но соцстраны во многом должны определяться сами» и так далее в
таком же духе.
Старшие товарищи рассказали новичкам, что раньше высказывания
руководства носили куда более категоричный, заданный характер. Так что ветер
перемен достиг и такой, прямо скажем, консервативной организации, каким было
тогда наше внешнеполитическое ведомство. Чувствовалось это по всему, хотя
было ясно и то, что настоящие перемены еще впереди, и никто пока не
представляет себе ни их конкретного содержания, ни даже направленности.
Во многом наш новый, вернее, скорректированный внешнеполитический курс
должен был определяться тем, по какому пути пойдет внутриполитическое
развитие страны в постсталинский период. А что делать со страной, как управлять
ею в новых условиях, никто в нашем тогдашнем руководстве представления как
раз и не имел. Одни явно не хотели порывать с прежней жизнью, другие же, хотя
осознавали необходимость реформ и были готовы решительно покончить со
старым, пока еще не знали, как это сделать практически. К тому же сказывалось
наследие сталинской эпохи — никто, по крайней мере в руководстве, не
отваживался на решительные самостоятельные поступки. Лидера под стать этому
сложному историческому моменту в нашем отечестве, как всегда, «не нашлось».
Именно поэтому государство, да и общество в целом начали движение вперед без
четкой концепции, без ясных ориентиров.
К сожалению, такой образ действий характерен для нас и по сей день,
ситуация «отсутствия лидера» преследует наш многострадальный народ, словно
злой рок…
Многие концепции, программы основывались в значительной мере на
эмоциональных порывах, на благих пожеланиях, рождались исходя из
произвольно поставленных сроков, без учета реалий и глубокого всестороннего
анализ за накопившегося мирового опыта. Отсюда дефицит внутренней логики и
последовательности в наших действиях, чрезмерная поспешность, граничащая с
губительным авантюризмом. Как и прежде, большинство ответственнейших
решений принималось единолично (причем людьми далеко
31
не самыми мудрыми, а то и порочными), хотя коллективизм как таковой и являлся
политическим фундаментом нашего строя. Не извлекая должных уроков из
прошлого, мы и сейчас повторяем ошибки, уже совершенные нами в прошлом…
В венгерской референтуре, куда я был распределен, работало восемь человек.
Сидели все в небольшой комнате на 17-м этаже высотного здания на Смоленской
площади, куда к тому времени переехало Министерство иностранных дел. У
каждого свой небольшой канцелярский стол, чуть больших размеров — у
заведующего референтурой. Здесь знакомились с почтой, готовили документы,
обсуждали общие дела, спорили, изредка принимали посетителей из других
ведомств.
К концу дня в голове шумело от разговоров, телефонных звонков и табачного
дыма. Но в этой тесноте были и несомненные плюсы — мы не только были в
курсе всего происходящего на венгерском участке, но и очень хорошо знали друг
друга.
Мнение, которое я составил тогда о своих товарищах, неоднократно
подтверждалось затем даже спустя десятки лет. А окружавшие меня люди,
конечно, были самыми разными — и характерами, и поведением, и манерой
работать, да и в целом отношением к жизни.
Как-то в конце 1954 года, помню, зашел разговор о Сталине. Один из наших
товарищей по ходу бросил реплику о том, что Сталин тоже, мол, не стоял в
стороне от репрессий. Тут же нашелся «бдительный» сотрудник, который резко
одернул «зарвавшегося»: «Ты что же, Сталина убийцей считаешь?!»
В комнате воцарилась неловкая тишина, неосторожно оброненная фраза
могла дорого обойтись «виновнику». Пришлось ему спешно ретироваться, тем
более что «сталинист» явно закусил удила. Лишь благодаря вмешательству всех
остальных обитателей нашей комнаты обстановку в конечном счете удалось
разрядить, и инцидент был замят.
Этот случай хорошо иллюстрирует не только обстанов- 32
ку в МИДе, но и общую атмосферу того времени, когда назвать Сталина убийцей
еще считалось серьезной крамолой. В памяти отложилось выступление министра
иностранных дел В. М. Молотова перед партийным активом в апреле 1955 года.
Обсуждался вопрос о работе и задачах нашего ведомства. Слово взял А. А.
Громыко, бывший в ту пору первым заместителем министра. В своем
выступлении он подверг острой критике стиль работы Молотова, говорил о
необходимости выработки нового подхода во внешней политике, причем делал
это в довольно резких выражениях.
Зал реагировал сдержанно, очень уж непривычными были в ту пору подобные
заявления. Заключительное слово Молотова длилось более часа. Начал он
традиционно с анализа обстановки в стране, потом перешел к делам
международным, подчеркнул важность всемерного укрепления
социалистического лагеря перед лицом возрастающей угрозы со стороны
мирового империализма, в заключение остановился на задачах коллектива. На
критические замечания Громыко в свой адрес Молотов при этом вообще не
отреагировал, хотя было видно, что они его больно задели.
Поначалу Молотов сильно нервничал, даже заикался. Впрочем, он быстро
взял себя в руки и, как всегда, начал уверенно выдавать формулы, делать
привычные оценки. В общем-то это было заурядное выступление, но зал слушал
затаив дыхание, так как всем было ясно, что сейчас решается, кому быть
министром: по-прежнему Молотову или Громыко.
Хотелось, конечно, большей определенности и конкретности, людям надоели
одни лишь лозунги, общие призывы к удвоению усилий в борьбе за светлое
будущее народов и т.п. Расхожие пропагандистские фразы никак не настраивали
на творческий подход в вопросах внешней политики. С другой стороны,
приверженцы старых порядков с явной опаской относились к молодому,
энергичному Громыко, не были готовы к ломке привычного уклада своей жизни.
Поэтому речь Молотова звучала для многих гарантией стабильности, а свежие
ветры сулили одни неожиданности, да и было пока непонятно, в каком
направлении они дуют.
Несмотря на то что Молотов продолжал руководить
33
МИДом, время брало свое, и обстановка в министерстве постепенно
менялась. Медленно, но неумолимо наполнялась новым содержанием работа,
менялся ее стиль, да и просто распорядок жизни сотрудников. Дипломаты вдруг
стали «развязывать языки», начали глубже задумываться над недавней историей и
происходящим сейчас, ставить все больше и больше вопросов. К сожалению,
ответов было значительно меньше, чем этих вопросов…
Ветер перемен коснулся не только производственной сферы, но и личной
жизни людей. При Сталине весь состав МИДа работал по крайне изнуряющему
ночному графику. Рядовые сотрудники уходили со службы часа в два-три ночи, а
наутро в девять ноль-ноль снова были уже на своих местах. Правда, днем на
перерыв отводилось по два-три часа. У руководства же график был несколько
иным — рабочий день начинался часа на два позже, а завершался чуть раньше,
чем у остальных. Все шло от «отца»!
Годами, день за днем, кроме воскресений, люди жили в таком нечеловеческом
ритме. В результате личная жизнь как таковая теряла свой естественный смысл. У
сотрудников в принципе не должно было быть личных дел. Уйти с работы
пораньше, например часов в десять вечера, можно было лишь с разрешения
довольно высокого начальства, да и то только в случае веских причин. Мидовцы
теперь с ужасом вспоминали эти порядки, хотя еще не так давно безропотно
тянули лямку и другой жизни для себя просто не представляли. Человек
привыкает ведь ко всему!
Получив наконец нормальный рабочий день, дипломаты смогли теперь
выбираться в кино, театр, да и просто проводить время с семьей, выходить на
прогулки, чего раньше они были практически лишены. Все это не замедлило
сказаться на облике сотрудников — они менялись буквально на глазах,
воспрянули, стали раскованнее, в глазах появился какой-то блеск.
В воздухе витало предчувствие дальнейших перемен. Пока только в личных
беседах, так сказать, в кулуарах, но все же можно было услышать откровенные
суждения, интересные мысли и идеи. На бесчисленных же собраниях —
партийных и профсоюзных — или в ходе производственных совещаний, которые
мало отличались от тех, которые
34
мы знали по сталинским временам, такое, конечно, услышать было нельзя.
Впрочем, и здесь иногда раздавались смелые речи, не получавшие, впрочем, ни
поддержки, ни осуждения присутствующих. Во многом это объяснялось позицией
руководства, где процесс пробуждения нового сознания явно отставал от
настроений масс, а какого-то реального размежевания сил в верхних эшелонах
пока так и не произошло.
К концу лета 1955 года я получил назначение на работу в нашем посольстве в
Будапеште. В это же время состоялось мое знакомство с человеком, который
сыграл, пожалуй, самую значительную роль в моей дальнейшей судьбе. Я имею в
виду Ю. В. Андропова, бывшего тогда послом СССР в Венгрии. Юрий
Владимирович позвонил мне по телефону и сообщил, что вопрос о моем
назначении решен и в октябре он ждет меня в Будапеште.
Итак, первая загранкомандировка. Для любого дипломата — это важный этап
не только с точки зрения карьеры, но и для всей его жизни. Именно в ходе первой
командировки, на мой взгляд, происходит становление будущего дипломата,
завершается, если хотите, первый цикл подготовки нового специалиста,
начавшейся на учебной скамье и продолженной в период работы в центральном
аппарате министерства.
Первая работа за границей сказывается и на формировании личности
человека — люди, попав в новые для себя условия, в отрыве от дома, родных и
друзей, очутившись в общем-то в небольшом коллективе, неизбежно
раскрываются, полнее проявляя не только деловые, но и личные качества.
Впрочем, все это я осознал позже, а после назначения меня одолевали совсем
другие мысли и чувства. Волновался оттого, что рассматривал работу в
посольстве как своего рода серьезный экзамен на звание настоящего дипломата.
Думал о родных, которых долго теперь не увижу, о своей семье, в очередной раз
вынужденной резко сменить образ жизни и отправиться со мной в мир, для нас
совершенно неведомый. Очень жалко было расставаться с новыми дру- 35
зьями, ведь мы отчетливо сознавали, что расстаемся, скорее всего, надолго, так
как бродячая и полная перипетий жизнь дипломатов может разметать нас по
разным уголкам земного шара!
На перроне вокзала собрались близкие друзья. Позади недолгие и совсем
необременительные сборы. Жена, преподаватель русского языка и литературы, с
большим сожалением оставившая школу и своих учеников (многие из которых,
кстати, пришли проводить свою учительницу), пятилетний сын, наш первенец, и
радостно-тревожное ощущение прыжка в новую, как мы были уверены,
интересную и полную романтики жизнь…
Таким мне запомнилось это осеннее утро на Киевском вокзале столицы.
Паровоз издал протяжный гудок, медленно тронулся с места и, отчаянно пыхтя,
покатил вперед, все дальше и дальше увозя нас от сравнительно спокойного и
привычного прошлого…
За окном мелькали знакомые поля и леса, нечастые переезды и деревеньки, а
в глазах у нас уже стояла Венгрия, и я питал самые радужные надежды, связанные
с увлекательной и манящей дипломатической службой. Конечно, не мог я тогда
предположить, что предстоящая командировка принесет с собой суровые
испытания и станет первым шагом по трудной и каменистой дороге, которая
приведет меня в заоблачные высоты большой политики, а затем и в тюремную
камеру, где я украдкой, ночами и писал эти строки…
Жалею ли я о том, что встал на этот путь? Оглядываясь назад, на свою
долгую жизнь, могу твердо сказать, что нет, не жалею, хотя признаюсь честно,
что иногда бессонной ночью, лежа на нарах и глядя в тюремный потолок, я думал,
что многое отдал бы за то, чтобы тот роковой для меня поезд отправился в путь
без моей семьи…
Впрочем, чем бы ни были вызваны эти мимолетные чувства — человеческой
ли слабостью или переживаниями за совершенные ошибки, — могу сказать с
уверенностью, что, однажды встав на этот путь, я и в следующий раз прошел бы
его так же, не свернув в сторону!
36
Глава 2
ВЕНГЕРСКИЙ ЭТАП
Через сутки с небольшим поезд пересек границу, и мы оказались на
территории Венгрии. За окном замелькали совсем другие пейзажи, так непохожие
на те, что мы видели всего несколько минут назад. Чужая земля, совсем иная
жизнь, незнакомый народ. Вагон раскачивало из стороны в сторону —
сказывалась узкая колея венгерской железной дороги, — а я жадно всматривался
в эту теперь уже немножко и «мою» страну, разглядывая названия маленьких
полустанков и переводя жене надписи на венгерских вывесках.
Первое, что бросалось в глаза, это бесчисленные наделы крестьянединоличников, узкие делянки, на которые были нарезаны зеленые, несмотря на
уже наступивший октябрь, поля вдоль дороги. Техники почти никакой, но
удивительно много лошадей, тяглового скота. Не очень уж богатые хутора с
домами средних размеров и хозяйственными постройками. Всюду копошились
люди, причем работали и стар и млад. На проходящий поезд никто не обращал
никакого внимания — некогда.
По внешнему виду крестьяне мало отличались от наших, только
чувствовалось, что они посдержаннее, но вместе с тем, как я потом убедился,
такие же добрые по характеру и с каким-то особым, не сразу понятным
иностранцу внутренним миром. Подростки трудились в поле наравне со
взрослыми — возили на арбах собранный урожай, стебли кукурузы, солому,
разбрасывали навоз.
Венгерские крестьяне, как, впрочем, и все венгры, исключительно
трудолюбивы. Делают все неторопливо, тщательно, увлеченно и с достоинством.
Среди крестьянских угодий особой ухоженностью отличались виноградники.
Вообще к винограду у венгров отношение совсем иное, чем к остальным
сельскохозяйственным культурам — они вкладывают в него всю душу, работают
на виноградниках с особым удовольствием.
Городские картины тоже отличались от наших, и не только архитектурой.
Любой, даже самый маленький горо- 37
дишко имеет все присущие своим большим собратьям черты — в каждом есть
центральная площадь, главная улица, магазины с яркой рекламой, внушительных
размеров собор, парадное здание для городских властей. Архитектурные
памятники очень бережно охраняются, венгры не просто гордятся ими, но и
хорошо знают их историю.
Вообще надо сказать, что отношение венгров к собственной истории
необычайно уважительное. Это святое. Здесь кроются корни венгерского
патриотизма, отсюда проистекает и явный национализм, также характерный для
этого народа. Понимание и учет венгерского национализма необходимы для того,
чтобы правильно строить отношения с этой страной, понимать существо
происходящих в ней процессов. Тот, кто недооценивает эти факторы, в итоге все
равно просчитается — исторических примеров тому более чем достаточно.
Мы получили жестокий урок в 1956 году, расплатившись в какой-то мере и за
собственные ошибки, за пренебрежительное отношение к чувствам, традициям
венгерского народа.
У венгерского национализма есть своя, только ему присущая логика. Он
очень быстро набирает силу и затем, как правило, приводит к мощному
социальному взрыву. Причем если сегодня этот национализм направлен, к
примеру, против Румынии, то завтра он легко обретает противочешскую
направленность, а вслед за этим может получить, скажем, и антисоветскую
окраску. Нет никакой гарантии, что в один прекрасный день он не обрушит всю
свою мощь на головы тех, кто находится в собственной столице — Будапеште. Не
случайно ведь венгерские власти всегда боялись национализма собственного
народа, они старались не только не подогревать его, но и всячески приглушать.
В большинстве случаев конфликты, вызванные вспышками национализма,
удавалось затушить путем нахождения компромисса. Но затем ситуация
повторялась вновь. Разрушительная сила венгерского национализма в чем-то
напоминает мощный селевой поток. Его невозможно остановить, пренебрегать им
опасно. Но разрушительные последствия потока можно значительно уменьшить,
если направить
38
несущуюся массу в нужное русло, дать ей выдохнуться, иссякнуть.
Было бы неверно думать, что в национализме как таковом нет ничего
положительного, никаких созидательных начал. Когда надо направить энергию
народа на что-то весьма значительное, добиться выполнения труднейшей задачи,
то именно национализм может явиться здесь единственным подспорьем.
Благодаря национализму Венгрия уцелела в борьбе за независимость и свободу,
сохраняла дух народа даже в самые трудные времена.
Живучесть венгерского национализма проявляется хотя бы в том, что ни в
одной нации венгры не растворялись, чаще они сами вбирали в себя выходцев из
других стран. Трудолюбие, прилежность, терпимость к лишениям,
организованность, любовь к порядку, высокая порядочность — вот те качества,
которые сделали венгерскую нацию такой сильной, выносливой и
жизнеспособной.
Есть и еще одна характерная для венгров черта — это их исключительное
гостеприимство и дружеская расположенность к иностранцам. На дружбу венгров
можно смело полагаться, но если они оказались по другую сторону баррикад, то
вы столкнетесь с весьма серьезным противником.
…7 октября 1955 года к вечеру наш поезд прибыл на Восточный вокзал
Будапешта. Я жадно вслушивался в долетающие из толпы голоса и вдруг ощутил,
что понимаю лишь отдельные слова, но никак не фразы целиком. На обращения
ко мне венгров я не смог ответить ничего путного — так и не понял толком, чего
же все-таки от меня хотят. Это явилось для меня жестоким ударом! Я настолько
был поглощен своими переживаниями, что даже на вопросы встретивших меня на
вокзале товарищей из нашего посольства порой отвечал невпопад. Несколько
успокоило лишь разъяснение одного из дипломатов, который, по его словам,
испытал такой же шок, когда впервые ступил на венгерскую землю. «Такое
происходит с каждым, — заверил он меня, — через пару недель все войдет в
норму».
Отчетливо помню также, что жена на вокзале крепко держала за руку сына,
прижимала его к себе, не отпуская
39
мальчишку ни на полшага. По-моему, она ничего не замечала вокруг и была
занята лишь одной мыслью — не дать потеряться сыну в этой многолюдной
незнакомой толпе.
Мы вышли из крытого вокзала и оказались на широком, обрамленном
могучими липами проспекте Ленина, по обеим сторонам которого высились
старинные дома прекрасной архитектуры. А спустя всего пятнадцать минут
посольский автобус уже въезжал на территорию жилого дома нашего посольства
на улице Лендваи.
С интересом осматривали мы место, где нам предстояло провести несколько
лет. А жить поначалу пришлось в одной комнате большой трехкомнатной
квартиры с обшарпанной мебелью, обшей кухней и прочими очень знакомыми по
Москве атрибутами коммунального быта. Впрочем, должен сказать, эти условия
были настолько уже привычными, что не произвели на нас особого впечатления.
Так вот и началась моя первая (и вместе с тем последняя) зарубежная
командировка на дипломатической службе, открывшая совершенно новую и
очень яркую страницу в моей жизни — венгерскую. Эта командировка оказалась
довольно бурной, сопряженной с большими трудностями и испытаниями. Именно
венгерский этап во многом и определил мою дальнейшую судьбу, связал меня на
целых 29 лет с Юрием Владимировичем Андроповым — человеком, который,
едва блеснув в политическом зените нашей страны, сумел тем не менее оставить
такой яркий след в ее истории.
У каждого посольства есть своеобразная летопись, связанная не столько с
событиями и делами, сколько, скорее, с теми послами, которые их возглавляли. В
период после 1945 года, когда советско-венгерские отношения были особенно
насыщенными, об Андропове после говорили, пожалуй, как о самой яркой
личности. Он стремительно завоевывал симпатии и уважение в среде послов
других социалистических стран и даже, я бы сказал, в дипкорпусе в целом.
Беседы с ним были неизменно содержательными и интересными, никогда не
носили лишь протокольного характера.
Юрий Владимирович поражал собеседников своей эрудицией, легко мог
вести разговор на философские темы, 40
демонстрировал недюжинные познания в области истории и литературы.
Единственное, в чем он, и пожалуй, не без некоторых оснований, считал себя
профаном, — так это область экономики, чего он, кстати, и не скрывал.
Чем большим багажом знаний располагал Андропов, тем сильнее была его
тяга к ним. Он много читал, любил и умел слушать.
В посольстве регулярно проходили целевые совещания, на которых велись
откровенные дискуссии, поощрялись высказывания самых различных точек
зрения. Андропов не боялся принимать ответственных решений, но при этом
проявлял разумную осмотрительность, избегал чрезмерного риска. Если же вдруг
возникала опасная ситуация, он никогда не терял головы, не лез напролом, но и не
сдавал без боя свои позиции. Может быть, именно поэтому его сослуживцы
всегда чувствовали себя с ним как за каменной стеной, никогда не впадали в
панику, даже когда в силу каких-то обстоятельств Андропов делал ошибочный
шаг.
Все знали, что Юрия Владимировича, если он действительно не прав, всегда
можно переубедить и он откажется от ранее принятого решения, на какой бы
стадии исполнения оно ни находилось.
Андропов редко сам прибегал к шутке, я не слышал от него ни одной
забавной истории, ни одного анекдота, но вместе с тем он ценил юмор, не
обижался, даже когда подшучивали над ним. Реагировал на это заразительным
смехом, но никогда не подтрунивал над другими. Правда, веселью Юрий
Владимирович отводил мало времени и быстро переключался на серьезный
настрой.
Андропова всегда отличало чувство высокой ответственности за любое дело
— большое или малое. Не помню ни одного случая, чтобы он пытался
переложить ответственность на другого, скорее брал вину на себя, даже в тех
случаях, когда, казалось, для этого не было никаких оснований.
По прибытии в Будапешт я с первых же дней начал активное знакомство со
страной. Охотно откликался на приглашения посетить столичные предприятия,
научные и учебные заведения, культурные центры, часто бывал в му- 41
зеях, а пару раз в месяц отправлялся и в более далекие поездки.
Венгрия производила впечатление благополучной страны. Обилие товаров и
продовольствия, низкие цены, отличное соотношение денежной и товарной
массы. Хорошо помню, что в 1955—1956 годах на каждую денежную единицу в
один форинт приходилось товаров на сумму три форинта.
По нескольку раз в год для сбыта товаров проводились распродажи по
бросовым ценам. Огромное количество товаров Венгрия поставляла в Советский
Союз. Венгры — самые различные по своему социальному положению —
говорили, что никогда еще они не жили так хорошо, как в 1955 году.
В стране не было безработицы, люди стали получать от государства
бесплатное жилье, в невиданных масштабах шло строительство. Энтузиазм
охватил широкие массы, и казалось, ничто не угрожало устоям новой народной
власти.
Венгры ценят уважительное отношение к их стране, поэтому мои
выступления на венгерском языке всегда воспринимались аудиторией с большим
одобрением. Венгры — гордый и независимый народ. Дорожат всем своим,
национальным и не нуждаются ни в чем чужом.
Как-то один наш товарищ, журналист, с похвалой отозвался о великом
композиторе и исполнителе Ференце Листе, назвав его венгерским. Аудитория
тотчас же шумно возразила, напомнив, что Лист — австриец.
Отношение к Советскому Союзу было отличным. Советские люди,
находившиеся в Венгрии, чувствовали это в своей повседневной жизни. Торговоэкономические связи наших стран расширялись и углублялись по всем
направлениям. Обмен делегациями, специалистами, частные поездки людей
приобрели постоянный характер. Казалось бы, небо в советско-венгерских
отношениях было безоблачно и ничто не предвещало мрачных перемен.
Но вот наступил 1956 год, ознаменовавшийся XX съездом КПСС и
разоблачением культа личности Сталина. Доклад на съезде Н. С. Хрущева
произвел прямо-таки оше- 42
ломляющее впечатление. Сразу воспринять все сказанное было просто
невозможно, настолько тяжелыми и неожиданными оказались впервые
обнародованные факты столь масштабных нарушений законности и чудовищных
репрессий сталинского периода. Нужно было как следует осмыслить все
сказанное, понять, как такое могло произойти в социалистической стране.
Ни одна коммунистическая партия, включая КПСС, пережить XX съезд без
потрясений, издержек так и не смогла. То, что впереди нас ждут драматические
события, стало ясно сразу же после доклада Хрущева.
XX съезд КПСС — это точка отсчета нового периода в истории КПСС и
Советского государства, всего коммунистического движения, переломный этап в
развитии стран народной демократии. В стратегическом плане выбранный курс
был единственно верным, без него невозможно было здоровое развитие общества.
Тактически же мы совершили серьезную ошибку, пойдя на этот шаг без
соответствующего пропагандистского обеспечения.
В Москве явно недооценили опасности переноса тяжести обвинений на всю
партию, на всех ее членов, на все Советское государство. Некоторые зарубежные
коммунистические партии вообще не смогли перенести этого удара и прекратили
свое существование. Огромные же массы советских людей оказались в положении
без вины виноватых, испытывая чувство горького разочарования и
опустошенности.
А руководство не только не учитывало этих настроений, но и буквально
каждый день обрушивало на их головы все новые и новые факты, пряча за
кулисами этой тяжелой драмы свою собственную неприглядную роль в недавних
событиях и пытаясь переложить бремя исторической ответственности за
содеянное на чужие плечи. Каждый свой промах в проведении политики по
разоблачению культа Сталина Москва пыталась задним числом оправдать, давая
тенденциозную оценку всему происходящему. Тот факт, что на XX съезде КПСС
доклад о культе личности делал Хрущев, таил в себе серьезный негативный заряд.
Порочность заключалась прежде всего в личности докладчика, в его роли в
репрессиях. В 30-е гг. сам Хрущев наряду
43
с другими высшими руководителями страны того времени принимал участие в
рассмотрении вопросов о привлечении к внесудебной уголовной ответственности
многих тысяч лиц, давал санкции на расстрел по спискам. Он также, многократно
публично осуждал в те годы «врагов народа», а в 1956 г. вдруг стал
разоблачителем № 1. Такой человек не мог быть объективен в силу естественной
логики, тем более что Хрущев ни слова не сказал о своем личном участии во всем
этом. В его оценках, с одной стороны, были явные недомолвки, а с другой —
грубые переборы, попытки взвалить вину на других и полностью выгородить
себя. И без того сложная ситуация от этого становилась еще более запутанной.
Руководители братских партий не были заранее проинформированы о
содержании предстоящего доклада Хрущева на XX съезде КПСС под предлогом
сохранения намеченного шага в секрете. Но сразу же после съезда доклад стали
передавать за рубеж всем руководителям партий, нисколько не заботясь о том,
что он немедленно, без каких-либо разъяснений, станет достоянием самой
широкой общественности. Все это поставило КПСС и другие братские партии в
крайне тяжелое положение.
Тогдашнее руководство Венгрии во главе с Матиасом Ракоши попыталось
ослабить негативную реакцию, произведенную на общественность своей страны
материалами XX съезда КПСС. С этой целью в апреле 1956 года был проведен
будапештский партийный актив с закрытым докладом на тему о советском съезде.
Прений не открывали, было лишь подчеркнуто, что необходимые выводы нужно
сделать и венгерским коммунистам (какие именно, при этом не сказали — на этот
счет имелось в виду определиться позднее). Участники актива осознавали всю
серьезность ситуации, но никто толком так и не понял, что же конкретно нужно
делать в этой обстановке, с тем чтобы избежать чрезмерных издержек для партии
в целом.
По стране тем временем поползли самые невероятные слухи о докладе
Хрущева о культе личности Сталина. При этом подбрасывалась мысль о том, что
подобные беззакония не обошли и Венгрию, только здесь, мол, власти пытаются
скрыть беззакония, обмануть народ. 44
Ракоши чувствовал надвигавшуюся опасность, судорожно искал выход, пытался
советоваться с Москвой, но, разумеется, никаких вразумительных ответов не
получал, кроме призывов «действовать по обстановке». Ракоши неоднократно
обращался за помощью к нашему послу в Будапеште Ю. В. Андропову,
интересовался его личным мнением, просил выяснить позицию Москвы по
некоторым вопросам, но все было тщетно. Андропов сам ломал голову над тем,
что же все-таки происходит в Москве, поскольку никаких четких ориентировок не
получал.
А тем временем опасные для венгерского руководства слухи стали обретать
еще более драматическую окраску, продолжая все сильнее будоражить общество.
Любые россказни принимались за чистую монету. В результате каждый факт
обрастал леденящими душу подробностями, из уст в уста передавались постоянно
завышавшиеся цифры репрессированных венгерских граждан. А ведь в самой
Венгрии, как и в других социалистических странах, хотя и были нарушения
законности, но дело обошлось сравнительно малыми жертвами.
Надо отдать должное Ракоши: он не дал разгуляться репрессиям, устоял перед
советским примером.
По официальным данным, в Венгрии с 1949 по 1953 год было незаконно
репрессировано в судебном порядке несколько сот человек, из них расстреляно
двенадцать, в том числе известный политический деятель Ласло Райк. Это во
многом объяснялось тем, что Ракоши числился в любимчиках у Сталина и тот
позволял и прощал ему больше, чем многим руководителям других стран.
Обстановка тем временем продолжала накаляться, сказывалось отсутствие
решительных действий венгерских коммунистов, которые, вместо того чтобы
выработать самостоятельную линию, все еще по привычке продолжали ждать
директив из Кремля. Кризис власти приобрел угрожающий характер.
Чтобы хоть как-то разрядить ситуацию, в июне 1956 года Ракоши по
настоятельному совету Москвы взял шестимесячный отпуск и выехал на лечение
в Советский Союз. Тогда он еще не знал, что навсегда прощается с Венгрией, в
45
которую после многолетней ссылки в Советском Союзе вернется уже мертвым,
чтобы быть похороненным в Будапеште на кладбище для заслуженных
ветеранов…
…Трагически сложилась судьба этого человека, впрочем, как и многих других
видных деятелей мирового коммунистического и рабочего движения. Его слава и
личная драма — отражение той сложной эпохи, в жерновах которой погибла
целая плеяда замечательных людей, пламенных революционеров, решивших в
свое время полностью отдать жизнь борьбе за интересы народа и до конца дней
сохранивших верность своим идеалам.
Ракоши был одним из руководителей Коминтерна, работал с Лениным,
считался его соратником. Об этом он и сам говорил с неизменной гордостью. В
1924 году Ракоши нелегально перебрасывается из Москвы в Венгрию для
организации там партийной работы. Но в том же году его арестовывают и
бросают в тюремные застенки. В заключении он проводит целых 16 лет!
Держался Ракоши достойно, не раз смотрел смерти в глаза, но не сдался, выстоял.
В то время в Советском Союзе был образован комитет за освобождение
Ракоши и его товарищей. Возглавила эту общественную организацию
замечательная женщина, якутка по национальности, Феня Федоровна Корнилова.
В 1940 году Ракоши и его товарищи были обменяны на венгерские знамена,
захваченные Россией в Первую мировую войну. Так Ракоши наконец оказывается
на свободе. В Советском Союзе он возглавляет венгерских коммунистов. У нас
обретает вторую Родину, обзаводится семьей. Кстати, его женой становится та
самая якутка, которая возглавляла когда-то комитет за его освобождение и теперь
решила до конца дней разделить нелегкую судьбу мужа.
В 1944 году часть Венгрии была освобождена советскими войсками, и
Ракоши возвращается домой. После войны он становится во главе объединенной
Венгерской партии трудящихся и до 1956 года бессменно остается на этом посту.
Одаренный, широкообразованный, Ракоши производит сильное впечатление на
всех, кто с ним работает, просто соприкасается. 46
В 1947 году на одной из пресс-конференций для венгерских и иностранных
журналистов в Будапеште он поражает присутствующих своей образованностью,
эрудицией. На семи языках без услуг переводчиков Ракоши свободно отвечает на
вопросы (пятью языками — русским, немецким, французским, английским,
итальянским — он владел в совершенстве). Мировая пресса тогда писала, что в
лице Ракоши на небосводе коммунистического движения взошла новая яркая
звезда.
Рассказывали, что однажды поздно ночью Ракоши застали в его рабочем
кабинете поглощенным каким-то занятием. На вопрос, что он с таким усердием
делает, Ракоши ответил, что решил выучить румынский язык, возможно, это
поможет ему глубже понять эту страну и тем самым добиться улучшения венгерорумынских отношений. «Нужно лучше узнать друг друга, все-таки соседи», —
заметил он.
Будучи даже такой яркой личностью, Ракоши не нашел в себе силы вырваться
за пределы жестко насаждаемой нами линии, выйти на простор проведения
самостоятельной политики Венгрии с учетом ее особенностей. Да это и сложно
было сделать. Он был бессилен перед общим потоком, в который попали
практически все европейские социалистические страны, да и не только
европейские.
Спустя несколько лет, уже находясь в Советском Союзе, на обвинения
тогдашнего руководства Венгрии в том, что его деятельность в стране привела к
«извращениям, искривлениям, пренебрежениям национальными особенностями»,
он саркастически ответил, что только недалекие люди не могут не учитывать
наличия в то время общих источников как великих побед, так и совершенных
ошибок.
Однако, несмотря на всю свою проницательность, Ракоши до последних дней
так и не понял суть и причины событий, произошедших в Венгрии осенью 1956
года. Он винил прежде всего самого себя, но корень зла видел лишь в том, что
напрасно поддался давлению Москвы и дал согласие оставить высший партийный
пост и покинуть Венгрию. Объективное видение реальностей изменило даже ему,
и он продолжал жить в другом, далеком от действительности измерении.
Ошибка одной-единственной личности, а за нее прихо- 47
дится расплачиваться целому народу, всей стране, причем не только ей одной.
Хотя, разумеется, нельзя сваливать все на Ракоши: его суждения об общих
источниках поразивших страны социализма бед не лишены оснований.
В 1961 году мне, тогда уже сотруднику аппарата ЦК КПСС, было поручено
присутствовать на беседе двух представителей руководства Венгерской
социалистической рабочей партии с Ракоши, которая состоялась в Краснодаре
(этот город по просьбе венгерского руководства был определен в качестве места
жительства для опального политического деятеля). Представителями ВСРП были
Иштван Ногради — руководитель Центральной контрольной комиссии
Венгерской социалистической рабочей партии и Дьердь Ацел — член ЦК партии.
Беседа длилась более восьми часов, из которых более шести говорил Ракоши.
Цель посланцев из Венгрии состояла в том, чтобы высказать Ракоши претензии в
связи с фактами его «антипартийной деятельности, подстрекательскими письмами
и нежелательными встречами с некоторыми венгерскими гражданами».
Ракоши с ходу отверг все предъявленные ему обвинения, а на угрозу
собеседников принять меры по разоблачению его поведения перед венгерской и
мировой общественностью бросил фразу, которую я хорошо запомнил и, уверен,
точно воспроизвожу по памяти: «Вы не забывайте, что перед вами единственный
оставшийся в живых руководитель Коминтерна, работавший с Лениным под его
личным руководством. Шестнадцать лет я провел в хортистских застенках в
Венгрии, вел себя достойно, не сдался, выдержал все испытания. Во время войны
еще раз доказал, что являюсь другом Советского Союза. Под моим руководством
в Венгрии победила социалистическая революция, а вот без меня в 1956 году
произошла контрреволюция».
Беседа была завершена, представители ЦК ВСРП поняли, что не смогут
переубедить Ракоши, что взгляды его останутся неизменными.
Да, действительно, Ракоши до корней волос был революционером в том
понимании этого слова, которое было присуще его времени. Но на смену одному
этапу исторического развития неизбежно приходит другой, и он несет в
48
себе уже иные понятия и реалии. Далеко не каждому дано осознать это,
избавиться от прежних стереотипов, продолжать шагать в ногу со временем. Не
был исключением, к сожалению, и Ракоши. Что это? Трагедия, беда человека или
неумолимая логика эпохи, жестокая закономерность?
Пройдет время — и история, вернее «мудрые», как всегда, историки, задним
числом во всем разберутся, разложат все и вся по нужным полочкам. К
сожалению, для многих это будет слишком поздно…
С конца весны 1956 года обстановка в Венгрии накалялась угрожающими
темпами. Тон задавала часть творческой интеллигенции, прежде всего писатели,
журналисты, деятели искусства. В круговерть социально-политических событий
стремительно вовлекалась городская молодежь, в первую очередь студенческая.
Все сильнее проявляли себя средства массовой информации. Причем наибольшую
активность (как часто все повторяется в этом мире!) нередко демонстрировали
именно те, кто еще вчера слыл коммунистом и даже сталинистом.
Такие люди делятся на две категории. Одни прежде искренне заблуждались и
теперь под влиянием всплывших на поверхность фактов захотели встать на
чистую дорогу в жизни, решили исправить положение дел в стране. Другие же
действовали из сугубо карьеристских соображений: однажды уже совершив
восхождение в своем общественном и служебном положении в рамках старых
порядков, они и теперь вознамерились сделать очередной рывок, отталкиваясь от
нового трамплина.
Ставший в июне 1956 года во главе партии Эрнё Герё, не обладая
необходимыми личными качествами политического руководителя, сухой по
характеру, лишенный какого бы то ни было ораторского дара (а для венгров, да и
не только для них, это качество имеет очень большое значение), с самого начала
показал свою беспомощность и не только не приобрел влияния на массы, но и
растерял последние остатки авторитета партии.
6 октября 1956 года состоялся массовый траурный митинг в связи с
захоронением останков необоснованно реп- 49
рессированных в сталинские времена Ласло Райка и его шести товарищей. В
митинге приняло участие до 300 тысяч человек. Это была генеральная репетиция
перед основными событиями. Правда, сам митинг прошел организованно, не
вышел из-под контроля официальных властей и не отличался особым накалом
страстей или экстремизмом. Но именно он положил начало открытой подготовке
к решающему выступлению против партии, правительства, самого
социалистического строя. Было очевидно, что решающая схватка не за горами и
что вопросы будут решаться теперь не в кабинетах, а на улицах.
Однако и в этой экстремальной ситуации высшее руководство ВНР
продолжало бездействовать, вместо того чтобы предпринять хоть какие-то
политические акции, дать понять широким массам, что их чаяния, тревоги и
заботы понимаются наверху. Разрыв между руководством и народом все
увеличивался. Несовершенство государственной системы, зародышевое
состояние подлинно демократических институтов, неспособность к искусным
маневрам, отсутствие опыта — все это и привело к таким далеко идущим
последствиям. А ведь венгерские события по своим глубине и масштабам были
первым такого рода кризисом в социалистическом лагере.
Уход в отставку тогдашнего венгерского руководства или хотя бы его
основной части уже дал бы необходимый выигрыш во времени и внес бы столь
желаемую разрядку в обстановку. Руководство же во главе с Герё хоть и было
обречено, но продолжало цепляться за власть, ибо другие подходы были тогда
социалистической практике неведомы.
23 октября Герё возвратился из поездки в Югославию. Что означал в такое
время этот визит — беспечность или незнание подлинной ситуации в своей
собственной стране? Пожалуй, и то, и другое.
Вечером этого же дня на улицах Будапешта начала разыгрываться трагедия.
Состоялась демонстрация, затем митинг. В общей сложности на улицах города
собралось тогда до 100 тысяч человек. Лозунги произносились самые разные —
от социалистических до откровенно фашистских. Просматривалась и
антисоветская настроенность, но не у
50
большей части людей. Общим скорее был антисталинский порыв.
Знание венгерского языка позволило мне вместе с другими сотрудниками
посольства побывать на улицах и площадях, узнать, что говорилось на митингах.
Около десяти вечера раздались выстрелы в районе радиоцентра: его атаковала
группа молодежи. Появились первые убитые и раненые. Солдат, подъезжавших
на машинах к радиоцентру, тут же разоружали.
Эту картину я наблюдал лично, оказавшись у здания радиоцентра именно в
этот драматический момент.
Начались нападения на магазины, появились крепко подвыпившие молодые
люди. Город за час-полтора изменился до неузнаваемости, начали действовать
законы толпы, где уже совсем другая, не поддающаяся предсказанию логика.
Толпа двинулась на площадь имени Сталина, чтобы разрушить находившийся
там памятник вождю. Спустя три часа удалось свалить статую. Ее низвержение
сопровождалось безудержным ликованием собравшихся. Казалось, большего
восторга и счастья никто из присутствовавших в своей жизни не испытывал.
Сначала памятник с помощью автомашины раскачали из стороны в сторону, а
затем, подрезав автогеном часть фигуры чуть выше сапог, тягачами свалили
навзничь (так и стоял потом еще несколько дней на площади постамент с одними
сапогами на нем, что дало повод жителям Будапешта тут же окрестить это место
«площадью сапог»). Повергнутая статуя мгновенно скрылась под телами
забравшихся на нее людей. Площадь огласилась каким-то диким ревом.
И вдруг — то ли от еще сохранившегося страха перед этим человеком, то ли
просто отрезвев от отвратительной сцены варварства — люди как-то разом
притихли и стали поспешно уходить, вернее, даже убегать прочь от зловещих
обломков. Через минуту бегство приобрело массовый характер, толпа была
буквально охвачена паникой.
В этот момент кто-то запел национальный гимн. Все замерли на месте. Гимн
разом привел толпу в чувство, успокоил, хотя люди и продолжали постепенно
расходиться. Когда стихло пение, у поверженной статуи осталась срав- 51
нительно небольшая инициативная группа, которая и приняла решение
организовать «траурный кортеж», с тем чтобы доставить бронзовую фигуру
вождя «на родину» — во двор советского посольства — и там похоронить ее.
Уже в пути планы, однако, изменились: статуя была отвезена к берегу Дуная
и сброшена в воду. По пути значительную часть памятника растащили по
кусочкам на сувениры.
Здесь уместно вспомнить, что в марте 1953 года Венгрия очень тяжело
переживала смерть «вождя народов». Его там в ту пору действительно почитали,
причем уважение и любовь к нему в народе были неподдельными.
В ночь на 24 октября 1956 года положение в столице полностью вышло из-
под контроля властей. Во многих местах слышалась стрельба, начались
повальные грабежи магазинов, учреждений, работа общественного транспорта
была полностью парализована, жители стали спешно покидать город. Положение
осложнилось активным вовлечением в беспорядки учащейся молодежи.
Венгерское руководство по телефону правительственной связи рвалось в
Москву к Хрущеву, настоятельно убеждая советскую сторону оказать
необходимую помощь в нормализации обстановки в Будапеште. Несмотря на
бесчисленные призывы, Андропов отказался ставить перед Москвой вопрос о
вводе наших войск в столицу, поэтому Герё стал решать этот вопрос напрямую с
Хрущевым.
24 октября утром советские воинские части вошли в Будапешт. На некоторых
направлениях завязались бои с применением орудий, бронемашин и танков.
25 октября Герё наконец-то заявил о своей отставке. Ушли со своих постов и
некоторые другие руководители. Но было слишком поздно: этот шаг уже не
сыграл своей конструктивной роли.
Выдвижение на пост премьер-министра Андраша Хегедюша — молодого,
энергичного, прогрессивного и бесспорно талантливого руководителя — также не
спасло ситуацию. В условиях политической неразберихи власть в итоге перешла в
руки Имре Надя — этой поистине роковой фигуры в венгерской истории. 52
Об этом человеке следует сказать особо. Его жизнь была тесно связана с
Советским Союзом. Во время Первой мировой войны он попал в плен и на целых
26 лет остался в нашей стране. До Второй мировой войны Надь принимал
активное участие в работе венгерской секции Коминтерна, особых постов он,
правда, там не занимал, но был, как говорится, на виду.
Сталинские репрессии больно ударили по венгерским коммунистам, погиб их
руководитель Бела Кун, но Надя они как-то обошли стороной — что ж, не всех
ведь постигла тяжелая участь, повезло и ему. Так, по крайней мере, полагали сами
венгры.
В 1945 году Надь возвращается в Венгрию, где принимает участие в
строительстве новой жизни. Репрессии в этой стране, имевшие место в
сталинский период, его тоже не затронули.
После 1953 года Надь занимал ряд высоких постов, в том числе был премьерминистром. Между Ракоши и Надем постоянно возникали серьезные разногласия
по принципиальным вопросам социалистического строительства. В числе прочего
Надь обвинялся в поддержке сил, выступавших за «буржуазные» порядки,
подвергался критике за националистические настроения, непоследовательность в
политике. Все подмечали у него склонность к демагогии. Короче говоря, вскоре
Надь оказался не у дел.
Когда летом 1956 года обстановка в Венгрии стала накаляться, о нем
вспомнили. Инициативу, кстати говоря, проявил Анастас Иванович Микоян.
Надо сказать, что Микоян верил Надю и полагал, что на него можно делать
ставку. Правда, поддержки в этом вопросе ни среди советских специалистов, ни у
венгров Микоян не находил. Тогда он решил лично убедиться в обоснованности
своей позиции.
В июне 1956 года Микоян попросил Хрущева разрешить ему встретиться с
Надем в здании советского посольства в Будапеште. Андропов поручил мне (я
был тогда пресс-атташе посольства) созвониться с Надем и в случае его согласия
привезти гостя в посольство.
На наше предложение о встрече Надь без промедления
53
ответил согласием, и вскоре я отправился за ним. По дороге Надь с теплотой
рассказывал о своем пребывании в Советском Союзе, говорил, что привык к
советской прессе, особенно к «Правде», регулярно слушает Московское радио. По
поводу своей дочери мой спутник заметил, что она вообще больше русская, чем
венгерка, как по воспитанию, так и по языку. Сам Надь по-русски говорил
совершенно свободно, без всякого акцента. В машине он ненавязчиво обронил
несколько фраз о том, что не мыслит Венгрию без тесного союза с Советским
государством, дал понять, что лучше его кандидатуры Москва не найдет, что с
ситуацией в стране только он в состоянии справиться.
Как мне рассказывали, беседа Микояна с Надем носила характер глубокого
зондажа и завершилась обоюдным выводом о целесообразности взаимного
сотрудничества. Но, как отмечали венгерские друзья, Надь часто говорил одно, а
делал совсем другое. С одной стороны, он вроде бы давал заверения в сохранении
дружбы с Советским Союзом, но наряду с этим продолжал принимать активное
участие в подготовке антиправительственных акций.
Когда в конце октября 1956 года он занял пост премьер-министра, его
первыми шагами стали выход Венгрии из Организации Варшавского договора и
обращение к Западу за помощью. Прослеживалась явная ориентация Надя на
появлявшиеся новые антисоциалистические партии и организации, в его
выступлениях звучали призывы к реставрации капитализма. Не преминул сделать
Надь и ряд резких антисоветских заявлений.
Но все это стало очевидным потом, пока же Надю удалось заручиться
поддержкой Микояна, а тот, в свою очередь, сумел убедить советское
руководство в том, что именно Надь способен вывести Венгрию из тяжелейшего
кризиса.
Эта ошибка дорого стоила и нам, и нашим венгерским друзьям. Юрий
Владимирович рассказывал мне, что 1 ноября 1956 года на заседании Президиума
ЦК КПСС деятельность А. И. Микояна на венгерском направлении была
подвергнута весьма суровой критике, но было поздно, к тому времени Надь успел
уже натворить много бед… 54
30 октября советские воинские подразделения покинули Будапешт, так как их
дальнейшее пребывание там, казалось, было лишено всякого смысла.
Действительно, власть к тому времени полностью перешла в руки Надя, Герё
и Хегедюш оказались не у дел, а Янош Кадар вообще вынужден был уйти в
подполье. Нашим войскам в этих условиях просто не на кого было опереться.
Кроме того, у многих были еще иллюзии насчет того, что венгры смогут сами во
всем разобраться и, по крайней мере, навести порядок в столице.
В те самые часы, когда советские воинские части покидали венгерскую
столицу, состоялась встреча Микояна с известным политическим деятелем,
лидером партии мелких сельских хозяев Венгрии Тильди Золтаном. Беседа
проходила прямо на улице — до событий это был проспект имени И. В. Сталина,
во время событий — Венгерской молодежи, затем, когда стихли бои, Народной
Республики, а сейчас — имени Андраши. Даже по неоднократной смене всего за
каких-то два месяца названий этого проспекта — одного из центральных в
Будапеште — можно судить о тех бурных изменениях, которые происходили в
тот период в политической жизни страны.
Микоян сообщил Тильди Золтану о начавшемся выводе советских войск из
Будапешта и выразил надежду, что новым властям удастся самостоятельно
навести общественный порядок в городе. Он поинтересовался оценками
собеседника перспектив дальнейшего развития обстановки в Венгрии и будущего
советско-венгерских отношений.

На полный экран